ГОРШЕ (О ВСЕВОЛОДЕ ГАРШИНЕ)

Так уж вышло, что с творчеством Гаршина меня познакомили не преподаватели филфака, а Валерий Гиндин, психотерапевт-нарколог, автор книги «Психопатология в русской литературе». Книга спорная, но интересной от этого быть не перестает: как-никак взрослым мужам, классикам, о которых на филфаке, а в школе и подавно, говорили с придыханием, специалист, обращаясь к науке, ставит неутешительные диагнозы. Я тоже преподаватель, но никогда с придыханием не говорила, даже наоборот — всегда доказывала, что классик литературы — тоже человек: Достоевский завидовал Тургеневу (второму платили больше), Цветаева ушла от мужа к женщине, Лермонтов нарывался на конфликты, Лев Толстой абьюзил семью, Чехов писал об азиатских проститутках, основываясь на практике, и так далее и так далее. Помню, как студенты из глубинки выпучили на меня глаза: «Как? Цветаева ушла к ЖЕНЩИНЕ?» Видимо, у них мир в тот момент перевернулся, а я, так сказать, поспособствовала (всегда рада). Но пусть знают правду — стихи о любви к женщине может писать не только мужчина. Ничего, мой прежний мир тоже трещал по швам после «Кавказского пленника» Маканина — трещал и развалился, с того времени скреп я всячески избегаю. Это не для того, чтобы очернить того, кто, по мнению многих учителей, питается амврозией, а для того, чтобы учащийся понимал: образца для подражания не существует, во всех гениях есть что-то, что объединяет их с современниками — сомнения, страсти, самобичевание, страх, зависть, измены, ревность, нищета, а особенно — смерть.

Насколько я понимаю, перед тем, как написать очерк о Гаршине, Гиндин так же обратился к Беляеву, как и я. Очерк содержит целые абзацы из этой биографии. Книга Беляева — тоже спорная хотя бы по той причине, что написана в далеком 1938-м году и насквозь пронизана марксизмом-ленинизмом. Беляев осуждает царский режим и восхваляет социализм, а ведь это те самые 30-е — когда людей (не побоюсь этого слова, лучших мира сего) стреляли как мух и зарывали в общей могиле. Странно наблюдать негодование массовыми ссылками в Сибирь и смертельными казнями от того, у кого под боком сидит не меньшее зло. «К русскому народу власть относилась, как к скоту», — пишет Беляев. Только вот когда было иначе? Но не подмажешь — не поедешь. Видимо, и в те времена нужно было в каждую книжку сунуть известную идеологию, чтобы тебя не сочли врагом режима. С тех пор мало что изменилось. У какого фильма больше шансов получить государственное финансирование: о Великой Отечественной войне или о том, как плохо живется в детских домах?

Но мы все-таки о Гаршине. Друг Тургенева и Репина — первый считал его классиком при жизни, второй восхищался красотой и писал с него сына Ивана Грозного. Новеллист — еще до Чехова. Это его сначала встречали овациями и качали на руках — за военные рассказы и «Красный цветок». Это он прибежал, окрыленный, домой с криками: «В России появился новый первоклассный писатель!» (о Чехове — прочитав его «Степь»), а не наоборот. Человек, страдающий от биполярно-аффективного расстройства, которое в ту пору, естественно, не диагностировали и «лечили» заточением в «Сабурову Дачу», где вместо лечения попросту истязали (об этом «Красный цветок») — страх безумия преследовал Гаршина всю жизнь. Психическое расстройство мешало благополучию — под конец жизни Гаршину пришлось уволиться с работы, а литературной деятельностью заниматься он не мог, депрессивная фаза на этот раз затягивалась. Его мучали головные боли, он чуть ли не 24/7 рыдал, не ел, не спал, все чаще думал о самоубийстве (держало одно — жена). После депрессии логично наступала маниакальная фаза — Гаршин садился на коня и отправлялся по деревням с призывами уничтожить мировое зло любовью и всепрощением (и хоть он общался с Толстым на эту тему, читал все его труды, толстовцем себя не считал). Семья объявляла его в розыск и находила спустя несколько дней у каких-то незнакомцев, где Гаршин, с бешеными глазами, немытый и рваный, разговаривал сам с собой. Последние деньги тратил, как Врубель — на всякую ерунду типа духов или перчаток (а есть было нечего). Зимой наступала ремиссия — наконец-то он мог работать. Получал 80 рублей за страницу, когда именитые (а он был известен на то время) получали все 300. Не ценил себя страшно, даже после оваций, которые ему устраивали читатели: вставали с кресел, просили выйти на бис, выкрикивали имя. Характер он имел мягкий, кроткий, меланхоличный, поэтому не мог согласиться с этим признанием. Это сейчас у данного психологического явления есть точное определение — «синдром самозванца». А когда синдром сочетается с таким психическим расстройством, как БАР, то пиши пропало: человек живет эту жизнь, словно тащит на себе камень, который с каждым годом растет. Истощенная резкими переменами психика попросту не выдерживает «ударов судьбы» — конфликтов, бытовых проблем, рабочих вопросов, а ведь помимо «ударов судьбы», дамокловым мечом висит мировоззренческий вопрос — «как сделать так, чтобы в мире стало меньше зла?»

Нельзя не провести аналогию между Гаршиным и Горьким — оба идеалисты. Верили в справедливую власть, мораль, добродетель, человека — в целом. У обоих наступило разочарование. Горький увидел, как студенты, которыми он так восхищался, издеваются над женщиной легкого поведения (намылили пол, поставили ее руки и ноги на блюдца и толкали в зад), когда как Гаршин наблюдал казнь террориста, стрелявшего в императора (хотя он был уверен, что казнь не состоится — накануне он разговаривал с Лорис-Меликовым, и тот уверил его, что поговорит с императором). Горький выстрелил себе в грудь, но выжил. Гаршин бросился в лестничный пролет — и нет. В ту пору Гаршин ушел с работы и всячески стыдился своего существования — можно сказать, его содержали жена и друзья. Он хотел заниматься литературным трудом (только он приносил ему радость), но — в силу своего скверного состояния — не мог. Для человека пишущего подобный ступор не новость, но Гаршин считал, что только писательство оправдывает его существование, к остальному быту он попросту не был приспособлен. Работа горняком его пугала, офицером он быть не хотел (хотя ему давали звание — офицерам было запрещено заниматься литературной работой), а ведь хотел поступать в медицинский — уж больно ему нравились естественные науки. Только вот гимназистов не брали в университет, только в технические институты. Мать сбежала с его учителем, которого — после доноса отца мальчика — отправили в ссылку (она поехала за ним), и до скончания дней гнобила своего сына за то, что тот общается с отцом (более того, он с любовью описал его в одном из рассказов). А в один из последних дней вообще — прокляла. С детства Гаршин чувствовал себя жертвой, может быть, даже виновником — семейного конфликта. Он не мог перечить ни матери, ни отцу — слишком их любил. Его даже не вынуждало стать независимым то, что мать бросила его с братьями в Петербурге, а сама уехала в Харьков. Одно время он жил в пансионе, а потом переселился к своему другу. Оба родителя часто «кидали» его с оплатой жилья, и на мальчика начинали косо смотреть. Неудивительно, что он постоянно себя чувствовал «униженным и оскорбленным».

Между тем, Гаршин прославился военными рассказами — участвовал в войне против Турции. Рассказами, которые доказывали не русскую удаль, а бессмысленность войны. Солдат в любом случае — человек, и в каждом человеке есть хорошее, даже в самом гнусном. Неизвестно, чтобы стало с Гаршиным на войне дальше, если бы не ранение в ногу. Возможно, погиб бы еще раньше — сначала морально (после того, как встретил бы смерть своих товарищей), а потом и физически (бросившись в атаку с отчаянным чувством одиночества). А так он вернулся в светскую жизнь «послом мира», что соответствовало тогдашнему настрою интеллигенции — отсюда и известность. Гаршин был голосом эпохи.

Еще в юношескую пору он пытался бороться с несправедливостью, которую творили власть имущие. В Санкт-Петербургском горном институте, как и в других высших учебных заведениях, было неспокойно. То и дело возникали забастовки. Часть учащихся выдвинула директорату требования: открыть казенную библиотеку и музей института, куда студентов не пускали, дать возможность следить за раздачей стипендий, которая происходила произвольно. В результате из 384 студентов около 200 отчислили. Тех, у кого в Петербурге не было отца или матери, выслали на родину с жандармами. Это было одно из первых серьезных впечатлений ранимого юноши — сердце его закровоточило. Рассказы год от года становились все мрачнее и мрачнее, даже сказки (героев сказки «То, чего не было», насекомых, раздавил кучер). Появился мотив бессмысленности борьбы, потому что «все мы умрем» (с этим не поспоришь). И мы начинаем понимать, что сердце автора не переставало кровоточить — вплоть до трагического конца.

В депрессивной фазе Гаршин стал заложником, как я говорю, «уробороса ничтожества»: «я чувствую себя ничтожеством потому, что ничего не делаю (не занимаюсь литературным трудом), а ничего я не делаю потому, что чувствую себя ничтожеством (виновным — за выходки в маниакальный период)». В такое, непростое, время он надеялся только на то, что скоро наступит ремиссия (она наступала зимой) и он снова начнет писать, и на то, что в этот раз обойдется без бреда и галлюцинаций (и «Сабуровой Дачи»). «Дача» уничтожала его — он не мог без содрогания вспоминать сцены, которые там наблюдал. Там ты еще острее чувствуешь социальную несправедливость — пациенты просто были не в состоянии ответить тем, кто над ними издевался. Там ты, если находишься в сознании, понимаешь, что любая власть строится на угнетении, унижении, запугивании того, на кого эта власть распространяется. И мы, по сути, пришли с того начали — есть власть, а есть народ, которого власть считает скотом («захочу — покормлю, а устану кормить — убью»). Безусловно, это понимание варварской власти, не цивилизованной, но когда в России была цивилизация? Как писал Чаадаев, великий человек бросил нам плащ цивилизации, мы плащ подняли, а к цивилизации не прикоснулись. Цивилизация строится на просвещении, а просвещение невозможно без любви человека к себе и другим. Нация выйдет из тупика варварства только тогда, когда осознает: «Мне плохо, моим детям плохо, соседу плохо. Я хочу, чтобы нам стало лучше». Встанет и что-то сделает. А пока — разрозненность, «моя хата с краю», «молчи — за умного сойдешь». И «все плохо, а будет еще хуже», несущееся из всех «утюгов». Вставать действительно трудно, но даже из гроба — встают.

Гаршин погиб в 33 года. Я не могу продолжить абзац словами «мог бы жить и жить», потому что слишком ранимым был Гаршин. У такого человека каждое плохое слово в его адрес —как нож по сердцу. А мать на плохие слова не скупилась. Когда молчала мать, открывал рот сам Гаршин — винил себя по любому поводу. Вдобавок — сплетни в литературных кругах, ссоры, стычки с городовыми (вступился за девушку легкого поведения). Гаршин собирался поехать на юг — подлечить здоровье, но перед самым отъездом состояние ухудшилось (очень похоже на диэнцефальный криз) и Гаршин добровольно отправился в лечебницу доктора Фрея — чтобы, если вдруг нагрянет делирий, ему сразу оказали помощь. Только вот Фрей умыл руки и выставил Гаршина за дверь — боялся, что тот совершит суицид и очернит репутацию клиники. Человек с психическим расстройством не нашел квалифицированной помощи и, совсем отчаявшись, ушел из этой — полной страданий и горя — жизни. Ничего хорошего. Испанский стыд за человечество, которое не смогло протянуть руку: ни Гаршину, ни Цветаевой. Очерк о Цветаевой я назвала «Здесь было не очень». Но то еще мягко сказано — здесь не то что не очень, здесь порой невыносимо.