Лекция "Здесь было не очень" (о Марине Цветаевой)

Чем так уникальна Марина Цветаева?

Во-первых, она женщина. Много у нас женщин в русской литературе? Много женских портретов висит в кабинете литературы? Да ни одного, что, кстати, несправедливо. Ладно, в зарубежной классике женщин достаточно. И самые популярные салоны во Франции содержали женщины-меценаты. На самом деле в России начала 20-го века все было не так плохо, как принято думать. До революции устраивались поэтические вечера, где участвовали только женщины. Конечно, гениального творчества там надо было скрести по сусекам, но оно все же встречалось. Женщины в те времена писали легкую литературу, пользующуюся невероятным спросом. Незамысловатые стишки, такие же незамысловатые любовные романы, в конце которых героиня (именно героиня) умирала. Почему же их имен мы не то что не вспомним - не знаем? В истории искусства не задержались. Ясно, по какой причине, потому что Анна Ахматова и Марина Цветаева - гении, а они - нет. Ах да, еще Зинаида Гиппиус, но она всего лишь жена популярного символиста Дмитрия Мережковского. Ахматова - фигура спорная, потому что, как и Гиппиус, была замужем за литератором (Цветаева видела свой не-успех в том, что она вышла замуж как раз за не-литератора), Николаем Гумилевым, основным представителем пролетевшего кометой акмеизма (не будем считать, что акмеизм - это последняя стадия развития символизма). В Ахматовой было много женщины, когда как в Цветаевой - больше человека. Не зря их пути под конец жизни разошлись.

Во-вторых, если она больше человек, чем женщина (женщина - всего лишь одна из ее ипостасей), то и отношения с полами у нее были своеобразные. Еще с детства Цветаева позволяла себе влюбляться в женщин. Она оправдывала это так: "Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обратное - какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая родное - какая скука!" И если в юности (она рано вышла замуж) Цветаева считала, что женщина без мужчины неполноценна, хотя и ведет в отношениях ("Если мужчина захотел, то женщина уже хочет"), то в зрелые годы мужчины потеряли свое очарование - она вспоминала о существовании мужчин, пока в поле зрения не попадал какой-нибудь их представитель. Гениальными мужчинами (поэтами) она очаровывалась даже в том случае, если их ненавидела - таковым был Брюсов. Романов у гениальной поэтессы было не так много, как у ее соперницы по перу (хотя какое может быть соперничество между святыми?) Ахматовой. Очаровывалась, потому что искала силы (сердца) для нового творчества. За окном стреляют, воруют, кричат, есть нечего, работы по хозяйству уйма, и станок гениальный - кара Господня! - стоит! Ахматова могла похвастаться экзотичной внешностью (не потому ли сердце ее украл путешественник?), а Цветаеву принимали за монаха. Она вела за руку сына, а прохожие вокруг кричали, что монах украл ребенка. С детства Марина походила на мальчика, поэтому стороннюю любовь брала силой - мысли, слова и характера, который помогал стрелять в цель с первого раза. Если подводить итог, то Марина Цветаева не имела ни пола, ни возраста, то есть содержала в себе все гендеры и все возрасты. Всегда в ее внешности оставалось что-то мальчишеское, даже в зрелости, а в действиях - хулиганское. В беседе с большевиками не боялась упомянуть царя или Христа, и часто после ее остроумных замечаний начиналась перебранка. Нуждалась в искрах не только из револьвера, который приставили к горлу, чтобы отнять последние сигареты. А от отсутствия любви (не к стихам - молчание на ее стихи она воспринимала как молчание на исчерпывающий ответ, на понятную истину, не к себе, а В СЕБЕ) страдала. Друзей, которые бы вступились за нее, не было - все какие-то мимолетные. Возлюбленных... Возлюбленный - потому что взлюбил (ниже, чем "полюбил", потому что если полюбил, то надолго) и разлюбил. "Женщина тогда гениальна, когда любит, и бездарна, когда ее любит тот, кого не любит она". Внутри нее, как она писала в своем дневнике, бездна, но кто может вместить эту бездну в себе? Только другая бездна. Марина превратилась в зрелую женщину, а взгляд на мир продолжал оставаться детским. Гении - те же дети. Отсюда их уникальность. Люди вокруг изменились. Государство, в котором довелось родиться, разрушилось. Безвременье, смута, грабеж. А ей хотелось крикнуть: "Я оттуда, понимаете? Вы требуете от меня современности, но я не могу, я живу прошлым! В прошлом - все мои любимые, достойные этой жизни, люди! Мне бы родиться двадцать лет назад, попасть в свое детство уже не ребенком, а девушкой - как много бы я узнала прекрасных людей! Может, сейчас бы меня уже не было в живых, но я была бы ближе к тем, кто лежал с восковыми руками у моих ног!" Но - кому? Кто бы послушал? Кто бы обернулся?

В-третьих, она гениальная женщина. Бесспорно. Гениальность ее не обсуждается, а расшифровывается. Многие (противники феминизма, конечно же) считают, что женщина гением быть не может, что у женщины мозг устроен как-то иначе. Ученые доказали: женские и мужские мозги различий не имеют. Шах и мат, аметисты! В чем же заключается гениальность Марины Цветаевой? Из второго пункта моего рассуждения следует, что на мир она смотрела глазами бесполого существа, у которого не было определенного возраста. Таким образом, явление виделось ей во всех аспектах своего проявления: так на него смотрит ребенок, так - женщина, так - мужчина. Возможно, голова ее сочетала все эти восприятия и давала что-то среднее, концентрированное, понятное для каждого (не потому ли на ее стихи молчали?), а может быть, отсекала все грани и оставляла один стержень, острое лезвие истины, которое прочтешь и сразу порежешься (молчали, потому что истекали кровью?). Во многом помогал музыкальный дар, впихнутый в ее неокрепшую личность еще матерью. Даже не помогал - определял. Мама была хорошей пианисткой и бессознательно решила, что все девочки, рожденные ей, тоже будут "музыкантшами". Марина старалась, но слово победило. С детства девочка сочиняла стихи на трех языках: русском, немецком и французском. Слова в ее сознании соединялись в комки, основа которых - музыка. Лексемы постоянно пересекались, бились друг о друга и высекали нужные искры. Искры поджигали фитиль, фитиль - голову, проходило время - и голова взрывалась. Меня поначалу (это начало - лет с пяти) раздражали ее многочисленные варваризмы, но теперь я знаю, что она не могла иначе - это то, что нужно здесь и сейчас. С гением не спорят - ни до, ни после смерти. Хотя смерть гения очень похожа на шутку - он всегда среди нас.

В-четвертых, Цветаева писала не только стихи, но и прозу. "Реальность делает из меня прозаика", - писала она в заметках. Если сравнивать два рода литературы (эпос и лирику), то в данном случае это борьба равных противников. Понять поэзию Цветаевой без обращения к ее прозе невозможно. В прозе самой Цветаевой больше - там все ее страхи, чаяния, очарования. "Окаянные дни" Марины Цветаевой. К Бунину она, кстати, относилась с некоторым снобизмом и предпочитала ему Пастернака. Бунин заставляет читателя любоваться, а Пастернак - работать его душу. Прозы у Цветаевой много. Проза - разная. Больно читать, как к концу жизни гений теряет всяческую поддержку. Из прозы ясно, что Марина Цветаева, помимо поэта, матери, жены, женщины, возлюбленной и монаха, еще и Мыслитель.

В-пятых, судьба делает на гения ставки: либо реальность побеждает тебя, либо ты побеждаешь реальность. Ахматова прожила до преклонных лет (выжила). Цветаева покончила с собой: "Я не хочу умереть - я хочу не быть". Не раз она искала под потолком крюк, чтобы свести с собой счеты. В дневнике она даже подробно оправдывается, почему именно крюк, что остальные средства ухода из жизни ее не привлекают. О самоубийстве Цветаева говорит с детьми. Для нее это вещь обыденная. Не она отныне без мира, а мир - без нее. За два года до трагедии ей приснился сон, в котором она испытала то, что якобы чувствует человек, когда умирает. С большой скоростью она летела вперед ногами. Знала - это смерть. После пробуждения прижала руку к сердцу.

В-бесконечных, так уж вышло, что чем больше ты гений, тем больше ты оторван от жизни. Вот поэтому дар Ахматовой можно поставить под сомнение (только поставить - и сразу убрать). Ангелы, посланники небесные, избранники божьи не знают, как выжить в этом жестоком мире, а когда вокруг еще революция, заставляющая действовать тебя вопреки себе, то есть низко, отказываться от того, что ты впитал с благородным детством, продолжать существование попросту невозможно. У нас нет второй реальности, той, в которую можно уйти, чтобы залечить раны, а после вернуться. Поэтому уходят - только ИЗ жизни. Спасибо, здесь было не очень.

Леди Абсурд

Подорожник

Думаешь (и следовательно, говоришь) об искусстве - становишься искусством. Теряешь плоть. И вот ты уже не человек, а мысль, выраженная в слове. Без пола и возраста. Любое обращение к тебе как к личности, у которой свой быт - оскорбление. И любое не-обращение. Все думают (а ты мысль) - значит, ты в каждом. Мыслят не тобой - для мысли смерть.Любимый мыслит не тобой - проклятие даже после смерти (так и рождаются проклятые). Неожиданность - когда встречаешь в зеркале человека живого. У него под глазами (опять же, от мыслей, то есть от тысячи граней себя) темнота. Иногда что-то болит, но по больше части - душа. Он гладит себя по щекам, думая: "Я еще, вот оказия, и здесь". Да, где его только не носило: написал слова, слова эти прочли, и вот уже автор в чужой голове освещает фонариком запыленные предметы ностальгии, а в сердце разводит костер. Хозяин сердца-головы оказывается хозяином языка - говорит мысль другу, и снова - пора бежать, чиркать спичками, вот только надену башмаки, а то подскользнусь на слезах - друг по ночам, вдали ото всех, наедине с подушкой, сентиментален. Я вирус с положительным значением, передающийся чиханием в виде речей. Меня читают после моей смерти. Хотя какая тут смерть, когда ты - созидательным вирусом - ходишь из уст в уста и в ус не дуешь! А памятник гранитный снесите - нечего людей в заблуждение вводить.

Искусство утопило меня в себе. Люди-рыбы рвут меня на части. Но, Боже, какое, оказывается, счастье - быть разорванным! К куску меня приливают все соки стороннего организма, чтобы переварить, растворить, дать благо существу. Себе не принадлежу. И никогда не принадлежала. Искусство взяло женское тело, посеяло в нем семя и выдавило таблетку - меня, ту, которая не хотела рождаться, поэтому оказалась переношенной на неделю - из блистера: живи - твори - лечи. Не будешь ты иметь конкретной внешности и конкретного нутра. Все будет меняться. Роза ветров, а не человек. Из персонажа в персонаж. Эпохи - народы - лица. В снах будешь жить, а в реальности - спать. Знали бы вы, какая ответственность - жить не только собой, помнить прошлые жизни и знать свою судьбу, потому что будущее как белый день. Не потому ли мы так носимся с собой, как с яйцами курица, потому что не чувствуем за собой войска, которое нас сюда послало? Знаем, что оно есть, что какие-то говорило слова, там, далеко-далеко, в сто семидесятой реальности, но потеряли связь. Неужели надо прожить всю жизнь, чтобы ее найти (и уже после смерти - воссоединившись, уйти снова)? Еще в начальной школе я знала: у меня есть миссия. Только был страх, не противоречит ли априорное знание религии. Я спросила у женщины-богослова: "Может ли быть у православного миссия, которую на него возложил Господь?" Она ответила, что такое мнение имеет право на существование. Я тогда сидела рядом с чудотворной иконой (ее разрубили топором, но она срослась) и старалась не зарыдать, настолько от нее веяло любовью. Это была встреча с тем самым войском. Теперь я знаю.

Есть такие тексты - подорожники: приложил к сердцу - и прошло, пусть не навсегда, но хотя бы на время. Я стараюсь писать такие "подорожники". Человеку недостает любви. Он выдавливает по росинкам ее из всего, что его окружает. Я сегодня надену платье - мне сделают комплимент: как хорошо! А после - почему мне не делают комплименты, когда у меня насморк и высокая температура? Сто лет назад прочла, что если воду (аш-два-о) очистить от примесей, она будет настолько прочна, что по ней пройдет слон. И прошел, только не слон, а Христос. Если бы человек был человеком (как вода - без примесей), он бы исцелял, он мог бы летать и общаться с теми, кто умер (а на самом деле - никогда не умирал). Искусство делает из почти людей людей. Искусство - форма любви. Что оно говорит нам? Посмотри, как прекрасно сердце людское (ты на горе, когда в сердце твоем горе)! Как прекрасна природа (ты видишь ее, а значит, она часть тебя)! Как все, что есть, любит тебя. Люби и ты его. Сдайся, человек будущий.

Клей

Послевоенный Париж, казалось, сходил с ума - кто бы мог подумать, что на останках современной живописи появится второй Ван Гог. Клеус Глу - новое имя на афишах выставок, которые уже встали в очередь, чтобы пригласить столь популярного автора к себе. Билеты раскупались на победное "ура". Никто не видел его в лицо, но говорят, что эмигрант из Германии и живет в глуши, подальше от навязчивых глаз. Не то что бы Клеус не терпит общество, уверял его представитель, но полагает, что идеи должны оставаться чистыми. "Понятно же, что живет он на лоне природы. Ну кто еще напишет ТАКИЕ звезды? - пожимала плечами искусствовед и указывала на "Звездную ночь" пятидесятых. - Как вы считаете, господа, может, у каждого столетия есть своя "Звездная ночь"? "Всего лишь реминисценция, - морщили носы критики. - Современность ничего нового придумать не в состоянии. Все уже написано. Остается только смотреть и, перерабатывая, творить напоминающее". "А что в этом дурного?" - отзывались критики критиков. Часто перед полотнами образовывалась настоящая перебранка. А представитель, ухмыляясь, лишь подсчитывал очередной гонорар, отвернувшись на всякий случай к дальней стене.

Над окутанным дымкой - смесью тумана и выхлопов угольных печей - городом стояли животворящие звезды. Нет, не стояли - дрожали. Словно глаза, полные слез. И в глазах этих, глазах всего человечества, отражалась та самая боль, от которой оправиться еще не успели. И вряд ли оправимся когда-нибудь. Есть то, что навсегда, и зачастую это не любовь, а смерть, данная тебе с момента зачатия. Просишь любви, а получаешь смерть. За любовью же бегаешь, бегаешь, спотыкаешься и натыкаешься. Но не на того. И каждый зритель удивлялся: "А где главная достопримечательность?" Но пейзаж молчал. Ни единой башни, даже похожей на Эйфелеву. Тишь да гладь. Словно и не Париж вовсе. На первом плане, если присмотреться сквозь молоко, в свете промокшего фонаря можно было различить парочку влюбленных. Узнавали себя в молодости. Себя в будущем. Гнали взгляд по другим улицам, но - святая пустота. Жидкий фонарный свет окутывал дома, и те действительно спали. "Умиротворение" содержит "мир" и "творение". Не то ли это творение, которое поселит мир в твоей душе? Или то творение, что создает мир, поэтому "у мира творение"? Да, у мира творение, и сотворил его почему-то именно Клеус Глу. 

Особо здравомыслящие видели в полотнах Клеуса тот самый "клей", который склеил треснутый после бомбежек мир. Еще Гамлет (Шекспир - его устами) вещал, что разорвалась связь времен. Сейчас времена посмотрели друг на друга и поняли, что они - одно единственное Время. Что, возможно, нет ни прошлого (то, чего уже нет, нет), ни настоящего (оно постоянно ускользает, становясь тем, чего нет), ни будущего (вариантов развития того или иного события не счесть, и тогда твоя будущая судьба предстает как лабиринт, в котором ты есть, только не знаешь, в каком именно месте). Сделали предположение, что все-таки псевдоним - "слишком много тайн". "Как жалко, что автор не хочет встречаться с поклонниками", - горько вздыхали девушки, на что от мужчин получали: "То есть с поклонницами? Ха, а вы не подумали, что он просто не хочет сторонней любви, что у него все, что ему необходимо, имеется?" Сходились - это вопрос самодостаточности. Художник самодостаточен и черпает свое вдохновение из высших сфер. Там обитают боги. Смертный - хотя, наверное, уже бессмертный - передает нам, смертным точно, их разговоры. Гении говорят руками - для тех, кто лучше умеет молчать. Но бывает ли достаточно любви? Спасибо, но любите меня поменьше. А вы вовсе не любите - ваша любовь слишком жмет.

Одна девушка каждый день подолгу стояла именно у "Звездной ночи", хотя картин было тринадцать. Чудилось ей, что они с автором, как минимум, родственные души. Познакомились задолго до рождения, а в этой реальности никак друг друга не отыщут. "Это то, что я постоянно чувствую. То, что всегда со мной, - думала она. - Перманентное одиночество. Парочка, заблудившаяся в тумане поседевшего кобальта, просто кричит о нем. Неужели кто-то видит здесь любовь? Юность? Счастье? Говорят, покой. Но есть ли в покое счастье? О счастье хочется твердить без остановки: не выскажешься - разорвет. Здесь все наоборот. Не крикнешь о том, как одиноко - никто не отзовется. Небо с осколками вечности знает, что мы обречены и, дабы хоть немного скрасить нашу сквозную боль, накрывает город природным саваном. И, что бы вы ни говорили, господа, это не Париж". Как много бы дала она художнику. Саму себя, у которой вместо бьющегося органа красная дыра - полюбит, проглотит и растворит в собственной Вселенной. Самолюбивое сердце институтки жаждало стать сердцем Музы. Не прикоснуться к прекрасному, а быть его источником. "Сальвадор Дали имел Галу, а ты бы имел меня", - выдыхала барышня и, опустив глаза, устремлялась к выходу. Постоянные посетители уже привыкли к странной поклоннице: очки с толстыми линзами, длинная светло-русая коса, мятое с желтоватым воротничком платье из толстой коричневой ткани и туфли со стоптанными внутрь каблуками. Выясняли - кто и откуда. "Комнату у меня снимает, - раздавался женский голос из массы. - Ни отца, ни матери. В приюте, кажется, росла. Учится где-то. Только ни единой, представляете, тетрадки не видела за все время. Неужели...?" "Неужели, неужели!" - важно кивали остальные женщины.

На страницах местных газет разразилась целая баталия. Пытались найти ответ на вопрос "по какой причине художник творит - от счастья или несчастья?" В спор включились психологи, решившие, что если художник пишет свои картины потому, что ему плохо на душе, искусство превращается в способ избавления от психического дискомфорта, то есть имеет невротическую природу. "Если это действительно так, мы не вправе упрекать автора, - реагировали психологи метафизической волны. - Но не будет ли тогда искусство иметь цель исключительно прагматическую? В каком месте искать красоту? В форме?" "А что некрасивого в том, чтобы вылить свои неприятные переживания в произведение искусства?" - недоумевали обычные граждане. Следом проснулись поэты: "А что вы знаете о форме? Неужели вы, господа психологи, так хорошо в ней разбираетесь? Может быть, пишете стихи и на деле знаете, как составить слова, чтобы читатель увидел их красоту?" "Живопись и поэзия не одно и то же, - слышалось с последней страницы. - Как странно, что вы их сравниваете. Совсем разные средства выражения". "Красиво пишущий - красиво чувствует, даже если чувства эти носят негативный характер", - не выдержал многообещающий автор. "Кто вы такой? Хорошо сказано, - граждане одобрили. - Но мы забыли о другой стороне вопроса - о счастье. Кто-нибудь творил от счастья?" "Наверное, точнее было бы сказать, что можно творить от любви. Для основной массы художников именно любовь - главная движущая сила", - кротко вставила свое слово женщина. "От несчастной любви, конечно", - закивали вернувшиеся с перекура психологи. "Почему сразу несчастной? Почему мы лелеем несчастную любовь, когда так много любви счастливой? - женщина усмехнулась, поправив белые шелковые перчатки. - Когда человек счастлив в любви, ему все нипочем. Ему не кажется - он уверен, что может сотворить нечто божественное. И если художник талантлив, то все его картины божественны. На руках носить мы должны как самого творца, так и его вдохновителя. Господа же мы на руки поднять не можем. А тут его заиндевевшая в форме человека слеза". В ответ женский голос пробрюзжал: "Вы, случайно, не писательница любовных романов?" "Простите, я опаздываю на поезд..." - и незнакомка, прикрыв лицо широкой шляпой, удалилась.

Париж гудел. Шелестел страницами. Ворчал и шкворчал. Пузырился. Дождь лил в шампанское, а шампанское - в дождь. Пока обсуждали насущный вопрос, опустошили погреба. Просмотрели лучшие за эту весну закаты, прерываясь на модные показы. Прослушали дошедшие из-за океана пластинки. Уснули под шип последней дорожки - забыли снять. Распродали и раздарили все цветы. Для чистоты эксперимента влюбились, ничего не поняли и от греха подальше разлюбили. Так и не смогли ответить однозначно. Да и было ли когда-нибудь в истории, чтобы город отвечал только "да" или "нет"?

Столетний художник - сплошная седая борода - садился за столик, надвинув на мясистый нос очки, открывал газету и сразу же крякал: "Заговоренный этот Клеус, что ли?" "Почему, старик?" - хихикала молодежь. "Да вы посмотрите на него!" "Да как мы на него, старик, посмотрим, раз его не видел никто?" - вновь прыскала смехом компания. "То ли черт покуражиться решил, то ли действительно помазанник божий, раз такое творит. Не знаю, чем он человека берет, - художник поджимал узкие губы и переводил взгляд то ли в себя, то ли в острое голубое небо: Посредственность. Лубочная картинка. Мазки первоклассника. А душа плачет. Смотришь - и только кап-кап. Оказывается, слезы льешь. У всех на виду. Тебе сто лет в обед, две войны прошел. Друзей на куски разрывало - ни слезинки. Даже на похоронах не плакал, а тут как мальчишка, честное слово". "Не потому ли ты, дед, плачешь, что не кровь и не смерть, а добро и жизнь?" "А черт его знает... Что вы там пьете? Налейте-ка и мне, зеленые".

- Второй Ван Гог, говорят. - Мужчина в форме протянул другому мужчине в форме сегодняшнюю газету. - Со счету сбился, какая статья, а все одно и то же.

- Лишний раз доказывает, какие парижане самовлюбленные. - Мужчина читал заголовки. - Не было у них живого Ван Гога, решили его выдумать. Гениально!

- Другой бы сказал, что мы ничего не понимаем в искусстве.

- Так я и не об искусстве, а о тщеславии.

- Мне тут понравилась чья-то фраза. Статья была. Погоди... Что-то вроде "современность ничего нового придумать не может, поэтому обсасывает старое, приделывает рюшечки и выдает за оригинальность".

- Обсасывает? Так и написано было? - Мужчина нахмурился.

- Не помню дословно, но смысл тот же.

- Смотри, даже тюремщики стали размышлять об искусстве. Зараза какая-то.

- Хорошая зараза. А о чем прикажешь говорить? О преступниках?

- Думаешь, болтовня о высоком делает из нас людей духовных?

- Не место красит человека, а человек - место.

- Ты еще скажи, что тюрьма - это храм.

- А может, и храм.

- А может, ты перебрал вина и забродил на солнце.

- Тоже вероятно.

- Пора? - Мужчина обернулся на башенные часы. - Спохватятся еще.

Из угла выбежал мужчина в костюме и шляпе. Он прижимал к животу портфель и постоянно оглядывался.

- Простите за опоздание. На выходе чуть не разорвали.

- Луи, ты когда-нибудь подведешь нас под монастырь! - Скептик вскочил. - Сколько в этот раз?

- Больше, чем в прошлый.

- Господи... - Оппонент налил в бокал вина. - За это нужно...

- В два раза! - Луи поднял руки к небесам.

- В два! - Оппонент завопил и налил себе еще. - Огюст, мы...

- А она не узнает? - Луи опомнился и еще крепче прижал к себе портфель.

- Если бы она узнала, ничего бы из этого не было, Луи, - Огюст отобрал у друга третий бокал и сам его осушил. - Мы опаздываем. Сам к начальнику пойдешь?

- Пожалуй. Надо с глазу на глаз.

- Куплю жене панталоны, - Жан подпер щеку кулаком.

- Жан, ты пьян.

- Я счастлив. Тоже.

- Луи, бери Жана под руку. Никто не должен увидеть, что он в стельку. - Огюст бросил на столик деньги. - А что в портфеле? Они?

- Они, - осторожно кивнул Луи.

- Деньги! - крикнул Жан, и посетители кафе обернулись.

- Дурак!

Луи и Огюст взяли Жана под руки и повели по тенистой улице в сторону тюрьмы. Огюст хотел заткнуть другу рот кляпом из перчатки, но это показалось бы встречным людям странным, если не смешным - задержан сотрудник тюрьмы. Потеряли бы всяческое уважение. Попали бы, не дай Бог, в слухи. Проститутки, ограбившей владельца обувного дома, было достаточно. Унесла все драгоценности жены и в первом же ломбарде была арестована. Надо же было задним улочкам о чем-то вести пересуды. Если центр не переставал обсуждать гениальное творчество Клеуса Глу, то периферия предпочитала копаться в грязном белье, но так как о личной жизни художника ничего известно не было, на этой неделе решили перемыть кости Мишель.

Отправив Луи к начальству, Огюст положил на скамейку задремавшего друга и направился к камерам. За три года работы он привык к холоду сырых каменных стен, и после жаркой улицы его уже не бросало в дрожь. Отодвинув засов карцера, располагавшегося в самом конце коридора, он вошел внутрь. От слабого света лампочки в железном каркасе, висевшей над входом, можно было ослепнуть, но человек, живущий здесь, не жаловался. От звука открывшейся двери человек вздрогнул и обернулся.

- Не вставай. - Огюст махнул рукой и закрыл дверь. - Как продвигается?

- А вы выпустите меня?

- Как это - "выпустите"? Не многого ли ты хочешь?

- В обычную камеру.

- Мы подумаем. Не я же начальник. - Впервые Огюст не жалел об этом.

- Попросите, пожалуйста.

- Попрошу, когда закончишь.

- Я так устала.

- Смотри, если нам не понравится, будешь новую писать.

- А что с ними? Там, на свободе. Их покупают?

- А за такой вопрос еще одна неделя в карцере.

- У меня кончился веронез, - сквозь слезы выдавила заключенная.

- Рисуй тем, что есть. Грязью рисуй. Тараканами. Крыс дави.

- Вы же не знаете, какого он цвета!

- И знать не хочу. 

Дверь захлопнулась, и девушка, прислонившись щекой к холсту, разрыдалась. Она так боялась потерять счет времени - и потеряла. День, ночь - какая разница? Какая разница, сколько она уже в этом проклятом карцере - год или пять? Жизнь - это лента, которой пока что нет конца. Вот бы кто-нибудь пронес в яд в тюбике с краской. Она бы с радостью ее проглотила. И больше бы не мучилась. Не терпела бы бесконечные унижения. Душа ее разрывалась от соседства людской несправедливости и справедливости искусства. Будто искусство заплатило за нее хорошую цену, отгородив ото всех. А ведь у нее есть имя. Клементина. Забытый звук. Стертый хамоватым "эй, заключенная!" Она имеет пол. Тело ее ежемесячно кровоточит. Требует, как и вся женская плоть, ласки. Сколько ей лет? Кажется, двадцать. Волосы не седые, а значит, около двадцати.

"Я реальный человек. Я ходила в художественную школу. У меня есть мама, - твердила Клементина вслух, чтобы не сойти с ума. - Да, теперь у меня только мама. Потому что отца я убила. Он поднял на мать руку, и та попала в больницу. А после решил отправить туда и меня. Я всего лишь защищалась". Но за словами не стояло ничего. Если отец потерял плоть, потому что умер, то мать потеряла материальное выражение потому, что была подавлена грубой реальностью: затхлыми стенами, дыркой в полу, чтобы справить нужду, и соломой у стены в качестве постели. Мама летала где-то между мирами, а может быть, и не выжила после побоев. Клементина ничего не знала, кроме того, что она будет здесь всегда.

Она провела ладонью по шершавому холсту и закрыла глаза. Ах, если бы краски могли говорить однозначно. Например, спасите меня.

МЦ

Download The Caretaker Emptiness for free from pleer.com

Все говорят о поэзии Марины Цветаевой, мало кто - о ее личности. И почти никто - о прозе. А проза, между тем, не менее гениальна, чем лирика. Возможно, в чем-то даже лирику превосходит, потому что, как известно, стихотворение строится на рифме. Часто в топку с названием "рифма" бросается львиная доля деревянного смысла. А если и вторая топка подожжена - "размер", то вообще ничего не останется. Разве что название. Но с размером у Цветаевой были свои отношения - "звучит" или "не звучит". Не удивилась бы, если стихи в ее голове проносились симфониями, где вместо нот даже не слова, а образы и впечатления. Не раз она переживала, что при переводе многое теряется в угоду русской рифме, а тут - свое, родное. Как и немецкий - родное ничуть не меньше, потому что данную козочку пасли только на берлинских полях. Но было бы слишком просто, если бы Цветаева орудовала только атмосферой, воздухом. Внутри нее сильная жажда материи. Не любить на расстоянии, а любить, взяв за руку. Нет, отняв эту руку навсегда. Присвоив. Пришив к себе чудовищным образом. Так и со словами. За каждым словом выстроить город. Дать этому городу все возможные названия. Населить город людьми. Полюбить их всех. И всех их оставить ради города, который на пути следующий.

Проза - это свобода. Черно-белая. Отсекается все цветное за ненужностью. Не носила по жизни рюш - юбку в пол любила и янтарь. Любила того, кого любила. Как Ван Гог и завещал: "Давайте любить то, что любим". И любила до последней строки о. Но - можно ли измерить? Раздарив кольца прохожим, потому что - хорошие, душевные, широкие. Как и она. Раздавленная революцией, как божья коровка грязным ногтем, от которого порохом пахнет, а приглядишься - и среди грязи кровь разглядишь. Женщина. Мужчина. Ребенок. В одном лице. А лицо это не улыбается и с опаской смотрит из-за угла, пока все читают со сцены. Пестрые, как петухи. Гордые, как петухи. Даже женщины - петухи. До кур не доросли - яиц не снесли. Зовут на сцену - идет. И читает, не сняв солдатской сумки. Попросят - умрет, но не снимет. Точнее, если снимет - умрет. Он. Тот, кого - кажется, всегда - любила. И уходила. Тонула в духах женских. Мальчиком пила из сложенных ладоней с рубиновыми браслетами. Не могла напиться, потому что внутри сосущая пространство бездна. И только стихи спускают в нее огоньки и лесенки. А когда фортепиано сломано, выручает проза - тихие постукивания в дверь, за которой Бог. Цель-то одна - услышь и распознай, что это я играю, я стучу и зовусь я Мариной. Живу в Борисоглебском. Прищурься - увидишь. И Он приходит.

Черт. В сны. И любовь такая, какая и задумывалась. Тайная. Страшная. Грех, от которого хочется грешить еще. И если бы стихи были грехом, то рождались бы каждый день. Потому что греха - нет. Потому что есть только любовь, которая дает и ничего не отнимает. И если сердце болит, то не от потери, а от того, что слишком глубоко нырнул в мягкую плоть кинжал. Слишком ярко блестят на нем драгоценные каменья. Слишком дорого он стоил человеку, купившему его. Лезвием этим вспарывали гранаты, лежа на расшитых золотом подушках. И сердце мое билось среди плодов, и никто не замечал.

От голода к холоду. И обратно. Один маршрут. И света так мало, будто весь год полярная ночь. Полярная жизнь. Борьба за выживание. За себя. А тебя постоянно отнимают: не делала раньше, а теперь делаю, не сказала бы, а говорю. Не притронулась бы - обнимаю. И тошно. Изменила себе с первым встречным. И плата за это - ни единой строчки даже на сон грядущий. Ощущение, что пишут все. А среди мордоворотов, поди, и творческие есть. Салом напитавши члены, водят карандашом по розовой бумаге. А из угла: "Сейчас стишки сочиняешь, а завтра плюнешь в лицо революции". "Да это чтоб время занять, дурачина", - а в голове уже мыслишки, что сам Пушкин - белогвардеец, и что завтра же донесут. И неповинная ни в чем бумага сжигается. Пушкина же портрет, заставленный шкафом от греха подальше, мироточит.

И чем бы мы могли заполнить эти вечера, если не кровью на баррикадах. Выбора не было: или убей, или умри. И ты умирал сотню раз, пока не надоело. И стал убивать. Ради того, кто жив - мужа, детей, а ты так, как всегда, между. На фоне, о котором мало кто беспокоится. Говорят, чтобы понять, как к тебе относятся люди - умри. А зачем столько затрат, когда можно всего лишь оказаться в стране, охваченной революционной бойней? Ни дома, ни места, которое могло бы этим домом стать. У всех нас один дом. Длиной два метра. С четырьмя стенами. И находится он под землей. И уютно нам в нем, потому что нас там нет. И не было.

С потолка видно все. Как катится в тартарары страна (не зря звалась раньше - Тартария): откуда пришла, туда и идет матушка. Как не любят, любя. Как любя, не любят. Как застывает на юной щеке смола вечной слезы, и хочется петь, да запрещено. Хороводы води, но только со спрятанными за спину руками. Как одинаково режут тексты и семьи. На иконах шинкуют капусту. Баклуши бьют. И после смерти - боль. Больно не жить. Больно знать, что не жить тем, кто живет сейчас. На лицо - бывшее когда-то моим - садятся мухи. Целуют, что ли. И я иду к тем, кого больше нет. Но мы да прибудем - и есть это ОНО - вместе.

Литературное чутье (или инстинкт) сродни музыкальному, потому что вся гениальная проза (поэзия - и подавно) музыкальна. Не предложение - мелодия. Мелодия, скорее, абзац - сверхфразовое единство, о котором пишут учебники по филологическому анализу. Мелодия в прозе - мысль. Если человек мастерски пишет, значит, он мастерски мыслит. Что наши творения, как не мы сами - под микроскопом и в разрезе? А научиться мыслить возможно. Больше говорить. Выговорить все, что выговаривается, пока не обнаружить внутри себя последнее - то, что не покинуло, что не предаст и под кнутом самобичевания. В доказательство равенства музыки и гениальной прозы можно привести судьбу Марины Цветаевой. Мама всем сердцем желала сделать из дочки музыкантшу, каковой была сама. Но дочка сильнее любила слово (русский язык - и языки вообще: французский, немецкий), но невозможно было отказаться от музыки: то почва, которая привила любовь ко всему. Поэтому только музыкант поймет Цветаеву, и только Цветаева поймет музыканта. Читать ее надо по нотам, задерживая дыхание, выдерживая паузы и нажимая на педаль. И музыка эта не заграничная. Не Вагнер. И не Бах. Русская песня. Русский народный плач лег на цветаевские плечи и навсегда на них остался.