I
Все не просто. Все не так. Все не просто так. И по многим причинам: от физики до "Мысль сказанная есть ложь". Странно, но уже доказанный факт: вещь сама по себе и эта же вещь, на которую мы в данный момент смотрим, не одно и то же. И если бы мы нашли эти изменения, составили бы целый перечень, он, опять же, отличался бы от первоначального варианта – и так до бесконечности. И детство тогда бы не умерло, превратившись в выдумку больного фантазиями ребенка: игрушки, которые мы укладывали спать, вполне могли за нашей спиной двигаться; люди с рисунков сбегали в книги и общались с героями иллюстраций; деревья слышали нас – и мы слышали их. Возможно, что именно взгляд человеческий приколачивал ту или иную вещь к реальности и приколачивает до сих пор, потому что ничего иного не остается. Реальность ускользает от нас. Чтобы поймать ее, нам необходимо иное зрение – зрение с закрытыми глазами тела, но с открытыми глазами души. Мы разгадали множество сложных загадок, но так и не заглянули в суть (стола, мира, чайки), и причина ясна – чтобы взглянуть на суть хотя бы краешком закрытого глаза, нужно отказаться от себя, от той субъективности, которую – не с благими намерениями – породило в нас общество. Посмотреть на себя в зеркало не с точки зрения окружающих, замечая все новые недостатки, а со своей точки, которую ты с рождения застолбил, выпросив у Всевышнего: "Пора, пора! Я готов родиться снова!" Детский сад, школа, университет, работа – все больше вокруг нас людей, и все меньше в себе нас самих. Когда ты смотришь в окно, а там хмурый день и дождь, обнаруживаешь внутреннее недовольство, но никак не можешь определить, то ли большинство не любит дождь (и ты – часть этого большинства), то ли "я не люблю дождь, потому что он напоминает мне мои невыплаканные слезы". И вряд ли твой глаз заметит, что на горизонте уже виднеется полоска лазурного неба.
Тем самым, предмет превращается в совокупность ярлыков, что касается даже природы: если на "прозаичную" действительность – такую, как асфальт, здание или окно – накладывается "прозаичный" ярлык в виде, например, практической значимости, то природный объект окутан поэтичной и личной материями. Дерево – это не просто дерево. Да, деревообработчик подумает, глядя не него, сколько бы вышло полезной в строительстве древесины. Но не так много деревообработчиков, как много в этом обществе лириков. Для художника дерево – это живая душа: прекрасная девушка или тоскующий юноша. Это тысячи дружественных ладоней, которые машут нам свысока. Это шепот перед грозой: "Скоро будет дождь! Прячьтесь под крыши!" И чем ближе гроза, тем громче. Это стан, к которому можно прислониться спиной, и тот угонит прочь все беды, вернет духу легкость. Вот поэтому лирик никогда не станет деревообработчиком. Да будет благословенна поэзия!
Что же такое Суть? Практическая значимость? Нет. Значимость для духа? Возможно. Но значимость не эгоистичная: "Это доставляет мне удовольствие, а значит, хорошо". Значимость для Человечества, если представить его телом и духом единым. Взмах руки Господа. Художественность. Бытовая вещь или природный объект как откусанный с горящими глазами кусок Счастья. На столбе трепещется рваное объявление. Я люблю его в этих порывистых движениях, он дело рук человеческих, чья-то надежда. Слова и цифры помогают, собираясь в осознанные коллективы. И если сорвать его, скомкать и выбросить, он превратится в меня в момент тяжелой депрессии – такой же скомканный, выброшенный, мокрый. Оторванное наполовину объявление – это я, раздающий номер телефона тем, кто никогда не звонит.
Я хочу говорить, я говорю, но говорю почему-то не то, что хочу. Не совсем то. И уже после понимаю причину дискомфорта – мешает разность подающей и принимающей сторон. Люди услышат только то, что хотят услышать, а не то, что я попытаюсь сказать им, подбирая как можно более точные слова. Как минимум, они не поймут меня. Если и поймут, то не с той ясностью, с которой понимаю себя я. И главное, что никто из нас не виноват. Слова, сами по себе, имеют множество значений, а художник при этом зачастую оперирует метафорами, ассоциациями и потенциальными семами. В искусстве все крайне индивидуально. Индивидуальность – это не только причина создания художественного творения, но и результат, порождающий аналогичные, уникальные в своем роде, следствия. Доказательством может послужить объявление, которому посвящен предыдущий абзац. Оно, данное мною в общих чертах, представится читателем по-разному: кто-то решит, что это голубая бумага, кто-то, что зеленоватая, шрифт у всех будет разный. И, конечно, разным будет содержание объявления. Человек может написать лишь два слова, опустив контекст – "Это прекрасно", но как поймут его? Что он хотел донести? И хотел ли? Сарказм это, или радость с оттенком вздоха?
История человечества – самая большая фальсификация во Вселенной. Нет, не так. История Вселенной, в том числе и человечества – самая большая фальсификация во Вселенной. И вряд ли есть тот, кто рассудит. Возьмется судить – признают больным, посмеются и спрячут. На самом же деле его побоятся: вдруг он окажется правым, впервые за все эти миллионы лет? Интересно, что же он сообщит нам? Может, что вещи не всегда являются тем, чем кажутся? Успеет ли он вычеркнуть слово "всегда", пока во дворе воет сирена?
II
Как художественный образ – это "2 + 2 = 5" (то есть с суммой частей образа возникает еще одна, новая и главная, часть), так и трактовка событий, которая насаждается конкретному обществу извне, имеет формулу "события + 1", где "1" не субъективность, присущая каждому индивиду, а курс государственной идеологии. И тогда события теряют значимость, превращаясь в фон для пропаганды выгодной стране точки зрения. Человек не знает исторической истины, если не является ее участником. Да его бы и не приняли в такой лживый феномен, как современная история; у него всего две чаши оценки относительно мирового порядка: "жизнь" и "смерть". Если люди гибнут, это всегда плохо. Даже если это те, кто тоже убивал людей. "Убийство порождает убийство. Ничего в этом хорошего нет", – считает представитель планеты Земля. Очень мудрый, кстати, представитель, как ни пытаются его выставить пустоголовым. Если он пустоголов, то пустоголов с мудрым сердцем.
Индивидуальное сознание перестало быть значимым и превратилось в объект, которым легко манипулировать и получать при этом выгоду. Счастливая семья – муж, жена и двое детей, а еще бабушки и дедушки – видится государству не букетом суетливых душ, а списком имен и фамилий, которые получают и тратят деньги. И желательно, чтобы тратили они больше не за счет повышения заработной платы, хотя и такое случается, а за счет повышения цен. Человек перестает быть человеком. Он – участник экономических отношений, начиная с первого крика: на него уже успели потратить некоторую сумму – пеленки, распашонки, игрушки. Возможно, родители уже составили план, в какой детский сад, в какую школу и даже в какой университет они отдадут свое только что родившееся чадо. Неужели он к этому – помните "Пора! Пора! Я готов родиться снова!"? – спешил?
Если мы вспомнили арифметическое выражение художественного образа и истории, то формула, касаемая общественного большинства, немного иная: "истина + 1 = видимость", которая на самом деле "истина – 1 = видимость". Единица, которую индивид навешивает на правду, дабы навязать себя зрителю в лучшем свете, в действительности вычитается из правды, уменьшая ее ценность. Это та самая единица, которая дает право человеку считать себя лучше другого. Дорогостоящая в многочисленных вариантах реальность, искусственная внешность, высокий статус социального окружения, пресловутые фильтры в фото-приложениях, позволяющие человеку внести в свой лик каплю художественности и загадочности. И, конечно, это науки, работающие над пространством как помещения, так и живого тела. Так называемая "визуальная коррекция". Комната может быть маленькой и неуютной, но специалисты путем манипуляций с формами и цветом придают ей благородный вид. С человеческой конституцией то же самое. Да, комната мало чем отличается от человека, разве что не кричит, если ей не нравится результат. Человек, даже самый отпетый негодяй, стремится к счастью, и все его поступки направлены на получение заветного. Для некоторых персон счастье заключается в гармоничном сочетании его собственной натуры и общества, чтобы ни возникало ни единого недовольства (недовольство – это трение, повышающее температуру), особенно со стороны напротив. Вряд ли он, удовлетворенный и счастливый, вспомнит, что зависть – тоже недовольство. Безусловно, одежда согласно моде и фигуре может вселить в человека уверенность. Походка станет летящей, слегка фривольной. Глаза начнут блестеть. Но вопрос в том, почему ему это нравится? Потому что он выбрал эту одежду сам, ориентируясь на жажду духа? Может, потому, что он нравится другим людям? И что же, он нравится себе только в том случае, если нравится другим? Неужели он окончательно продал себя "общественному вкусу", которому русские футуристы в свое время дали смачную пощечину? Шутка, конечно, но возможно, если кого-то бьют, значит, это кому-нибудь нужно?
Мы удивляемся, что нас никто не знает. А ведь мы делаем все возможное, чтобы нас по-настоящему никто не узнал. Лицо, данное нам с рождения, прячем под "маской", а "маску" – под фильтром. Одни родители знают нас чуть больше, чем остальные. Все любящие нас люди знают нас лучше, чем мы сами себя знаем. По крайней мере, они не видят в нас ярких недостатков, мы же чуть ли не нацелены на их поиски: не нашел в себе еще один "брак" – день прошел зря. Но даже с любящими бывают проблемы – они покидают нас. То ли мы их не распознали до конца, то ли они ошибались. В любом случае – верно: человек постоянно меняется, даже под фильтрами, даже под "маской", и если бы он не менялся под напором жизненных обстоятельств, была бы грош цена любым убеждениям и урокам.
Один эксперимент показал очень занятную статистику: из шестидесяти восьми подростков только двое смогли целые сутки находиться в одиночестве, без телевизора, интернета и общения. Только двое смогли вынести собственное общество. Другим же постоянно была необходима принимающая сторона, в которой они бы отражались и тем самым находили успокоение. Потребность в оценке – результат главного психического заболевания современности, невроза. По сути, невроз – это конфликт между навязанным извне идеалом, который угоден большинству, и нашим истинным содержанием, постоянная балансировка между этими двумя полюсами. Эксперимент показал: от себя не убежишь, все равно наступит момент, когда ты останешься наедине с собственными мыслями. Наверное, именно поэтому самые "вечные" мысли приходят перед сном, когда вокруг никого, даже в Интернете. Таким образом, человек все же сбегает, пусть и в интернет-пространство. Сбегает от себя к другим, которые используют его в той же роли, в какой он использует их – отражение, чтобы построить собственный облик. Популярные, но ошибочные мнения: "Если на меня никто не обращает внимания, значит, я неинтересен" или "Если с моей точкой зрения никто не соглашается, значит, она неправильная". Однажды русский художник Коровин спросил другого русского художника Врубеля: "Вот ваши работы не понимают. Их ругают, запрещают к выставкам. Разве вам не обидно?" На что Врубель ответил: "Я бы обиделся, если бы их понимали. Все нормально. Не переживайте". За оригинальность платят безлюдьем.
III
В обществе все было бы проще, не имея человек каких-либо ожиданий и установок. Предательство друга не было бы предательством, а представляло бы собой лишь новую позицию этого человека относительно дружбы. Иным словом, человек поменял свое мнение – что тут плохого? Один поменял, другой, третий. Единственным постоянным качеством в обществе станет относительность: "Верь всем, то есть не верь никому". Свобода не в любви и дружбе, а в отсутствии каких бы то ни было отношений, потому что никто никому не нужен. Никто ни к кому не привязан эмоционально, все отпускают друг друга с той же легкостью, с какой Господь создавал этот мир, пусть даже в метафорическом плане. Никто друг друга не знает. Более того, ни у кого нет потребности знать другого. Нет даже ненависти. Идеальное общество с точки зрения будущего цивилизации – можно работать на одно благое дело, помех нет. Есть шанс стать развитой цивилизацией и общаться мыслями, и только из книг дети будут узнавать, что когда-то существовала любовь, в любви рождались художественные произведения и дети, а из-за ненависти в свое время люди убивали друг друга на дуэли. И сердца их не дрогнут от жажды почувствовать то же самое. Тоска по чувственному миру не перехватит горло невидимой цепью. Как от любви не вырастут крылья, так они же не сгорят в черном пламени гнева. Мир будет праведно-белым. Палитра будет запрещена.
Встречаются на улице двое старых приятелей. Один у другого интересуется, как дела. Второму проще ответить, что все хорошо, и спросить то же самое. Первый будет руководствоваться аналогичной логикой. Отвечая дежурной фразой "Все хорошо", тот и другой задумаются, что все на самом деле не хорошо, а весьма проблемно, но главное даже не в проблемах, которые, надо помнить, есть у всех, а в том, что вот уже который месяц не покидает чувство, что все лучшее, что только могло быть, осталось в прошлом, и все сильнее пульсирует острая ностальгию по счастью, которое никак не случится. Если бы они приоткрыли друг другу хотя бы уголочек страдающего сердца, возможно, завязался бы разговор. Они бы пошли в кафе, заказали по чашечке горячего шоколада ("Как в юности, помнишь?"), по паре таких же "юных" пирожных, вспомнили бы из былого только самое светлое и стали заглядываться на молоденьких барышень. Забыли бы, куда до этого шли. Оставили бы всю накопившуюся горечь на дне кружки. Проболтали бы до позднего вечера, а вернувшись, получили бы ворох нотаций от супруг, но не так, как обычно, а с улыбкой и засунутыми за пояс большими пальцами. И супруга, оценив радостное выражение лица нерадивого супруга, который, собака такая, так и не купил хлеба/чая/соли, затихла бы, на ее губы легла бы мягкая улыбка, а черты лица стали моложе. "Не люблю, когда ты хмуришься. Вот сейчас ты улыбаешься, и все хорошо. Даже в комнате светлее стало", – сообщил бы муж, на что супруга бы ответила: "Просто солнце садится и светит прямо в окна, а я еще не занавесила шторы". "И не занавешивай. Посмотрим на звезды. Должно быть, сегодня будут большие звезды", – мужчина сначала посмотрел бы в окно, на раскаленные за день крыши старого города, а после бы повернулся к жене: "У нас есть горячий шоколад? Помнишь, как в юности?" И ночь перестала бы быть просто ночью с чередой кошмаров, когда от них спасение только в темном потолке, а в душе же только кошки, преимущественно скребущие. Возможно, они бы молчали, разглядывая созвездия с кружкой ароматного напитка в руке. Возможно, говорили бы без остановки, вспоминая вместе прожитое, пока на горизонте не загорелся бы рассвет.
Девушка ловит на себе любопытный взгляд парня и отвечает ему смущенной улыбкой. Но юноша не подойдет, как происходит это в обещающей, что все будет хорошо, книге – он опаздывает на учебу или работу. Пробежит мимо и если вспомнит, то под вечер. Пожурит себя, но оправдается обстоятельствами, которые выше знакомства и выше любви. А ведь мог попросить номер телефона каким-нибудь изощренным способом: был случай, когда парень оставлял девушке свой планшет, написав на нем номер мобильного. Лицо судьбы всегда в толпе, – помнили бы это люди. Обменявшись телефонами, они бы встретились в уютном кафе. Заказали бы что-нибудь легкое. Поначалу бы робели, подбирали слова, а спустя час бы расслабились, стали смеяться. Обратили бы внимание на двух старых приятелей, бросающих официантке комплименты. "Седина в бороду, а бес в ребро", – заметил бы парень, на что девушка махнула бы рукой: "Они, как и мы, хотим любви". "А мы хотим?" – парень поднял бы на нее взгляд, и та, открыв рот, задумалась бы над ответом. У них бы обязательно все получилось. В этот прекрасный, когда никто не стыдится своих мыслей и чувств, день не может быть иначе. И если на одном краю города N. пожилая пара разглядывает созвездия с кружками горячего шоколада в руках, то на другом краю города N. юная пока еще не пара учат друг друга, как найти Полярную звезду. Разница между ними – 40 лет. Разницы между ними никакой.
В наших "Привет! – Пока!" скрыты потенциальные истории, достойные хорошей книги. Книги, написанной на языке, который знает каждая нация – на языке любви. Не стоит верить одинокому: если он считает одиночество своим уделом и рад этому, значит, слишком отчаялся в поисках. За одиночеством никогда не стоит что-либо позитивное – к одиночеству не приходят, в одиночество уходят. Созданные в одиночестве художественные произведения – самые чистые, но созданные в любви художественные произведения превращают воспринимающего в костер из костров. Одиночество создаст одно творение, а любовь – сто одно. Возможно, одинокие люди слишком хорошо умеют любить. Никто не выяснял. От одиноких бегут сломя голову, как от прокаженных. Вычислить их просто: без пары, угрюмый взгляд, сутулость, быстрый шаг. Человек, у которого было время разобраться в себе, а такие личности для общества опасны как источник пропаганды осознанности и самоопределения. Влюбленные посмотрят на одиночку с сожалением, пары, прожившие уже много лет вместе – с укором. Но нельзя никого обвинять: ни первых, ни вторых, ни третьих. Как говорится, у каждого своя правда. Просто с любовью одинокий многое бы понял, нашел бы постоянную поддержку, открыл бы в кристалле собственной души новые грани и удивился им. Он познакомил бы другого с тем, что успел накопить, копаясь на чердаках и в книгах. Теперь они бы копались вместе. Шутки стали бы общими, появились бы общие слова, непонятные никому, кроме них. Все, что они бы видели и слышали, делилось бы поровну. И вот уже, где заканчивается один человек и начинается другой, неизвестно.
IV
Написанному слову стоит верить прищурившись. Кто знает, с кем оно стояло в одном ряду? Кто знает, из какого оно, так сказать, сора? Под каким впечатлением автор выбрал именно его? Может, тот искал совсем иное, а выбрал это, потому что махнул рукой, мол, и так сойдет? В любом случае – слово, которое материализовалось, уже лишено чистоты только что возникшей мысли. Если бы текст представлял собой мешок из внушений, мыслей и образов и читатель подключался бы к нему и впитывал все, что автор собрал в своей голове, было бы гораздо легче. Между автором и читателем не стояли бы руки, переводчики и издатели. Слишком непопулярная теория в век рыночной экономики, но тогда хотя бы одна вещь была в том виде, в каком была рождена. Никто не говорит, что своего рода помеха на пути от одной головы к другой – это плохо. На различии в мышлении вырастают новые оттенки смысла. Возникает та самая единица, которая отличает итоговое "5" от логичного "4". Единица, скрывающая в себе семена будущих созданий: от оригинальных мыслей до готовых произведений искусства. Истинное творчество – это вдохновляющее творчество, это duende, возникшее из другого duende и способствующее duende новому. Таким образом, искусство – это непрерывная цепь вдохновения. Вдохновившись, вы уже не смолчите. Но самое большое вдохновение – это, безусловно, окружающая нас действительность. Художник глотает ее, предварительно выжимая из нее самые живые соки, и осознанно творит опущенными в эти соки кистями. То, что смертно, становится бессмертным. Художник в данном случае лишь посредник между вечностью и куском реальности, которому внезапно захотелось остановиться.
Современный мир слишком упростился – место объективной ценности заняла субъективная оценка. Логика человека такова: "Если мне это нравится, значит, это хорошо". Взглянуть на вещь с точки зрения истории не получается по разным причинам: недостаток знаний в этой области, зацикленность на собственной личности, отсутствие эмпатии и прочее. Время (век, а лучше два) – самый объективный судья. Зачастую время встает в оппозицию с обществом, и то, что когда-то порицалось, находит своего сторонника лишь спустя поколения. Современная популярность, в большинстве своем, пыль, которую прибьет, как летний дождик, Время. Если всех великих собрать в одном месте, они бы ответили, что творят не для настоящего, а для будущего. У каждого великого творца свое будущее, к которому он обращается. Но он обязательно обращается – это ангажированность, актуальная и по сей день. Публицистика внутри, даже если это художественная литература. Наставления Шопенгауэра временами, конечно, кажутся излишне субъективными, но в большинстве своем здравы и, как никогда, "в точку". Так и с остальными великими мира сего. Тогда – каждый в свое время – они будто чуяли друг друга, заводили "гениальные" знакомства, образуя не менее "гениальную" сеть, и становились учителями для таких же великих. Словно потребность, продиктованная свыше. Был стимул развивать ленивый мир, образование стояло в приоритете, беседами об искусстве были полны как рестораны, так и обычные гостиные. Мозг человека на рубеже 19-го и 20-го веков находился в постоянном напряжении не только из-за недоступности необходимого, но и из-за ярких исторических событий, которые накладывали отпечатки на все искусство. Искусство наравне с техникой являлось и до сих пор является отражением своего времени. Гибла не только эпоха, но и старое мышление, а иногда и целое государство, что касается, например, царской России. Но человек как носитель высокой культуры никогда не вырождался. Преодолевая преграды, он двигался не только вперед, но и вширь. Эффективная модель расширения кругозора и целенаправленного развития личности была органичной и не воспринималась как экстравагантный жест. Если сейчас всесторонне развитый носитель индивидуальности из-за враждебной реакции окружающего большинства чувствует в себе нотку протеста, которая то и дело дает новые силы для следования готовому маршруту построения собственной картины мира, то век назад это наблюдалось, разве что, на стыке социальных слоев. Общество пропагандирует развитие, всячески его поощряет, но внутри ситуация совсем противоположная: никто не потерпит возле себя человека с лучшими способностями. Чтобы признать чье-то превосходство, надо уменьшить свое. Лишь люди с острым чувством истории могут себе позволить поклониться тому, кто умеет и делает лучше.
Но самое лучшее стоит проверять, так как оно вполне может оказаться суррогатом, искусственным созданием, очередной "маской". Не хочется называть голливудских актеров, как начала 20-го века, так и нынешних, безыскусной подделкой под настоящего актера, но доля истины в данном наименовании есть. Мастера живой скульптуры лепят из добротной основы очередной секс-символ, на который общество будет молиться, подражая от внешности до вкусов в еде; в действительности же, если обратиться к детству секс-символа или робкой юности, все окажется более чем прозаичным. Из Греты Гарбо, Марлен Дитрих и Мэрилин Монро разве что Дитрих шла на "лепку" добровольно и даже активно в ней участвовала. Из этой тройки она единственная, кто до последнего вдоха творил о себе тот самый "миф", о котором так любят писать журналисты. "Я не миф", – отвечала Марлен полным мифологии голосом. Каждая из этих трех, безусловно, прекрасных актрис представляла собой определенный архетип – явление, чуть схожее с понятием "миф". Грета Гарбо была лицом холодного к этой реальности Художника; Марлен Дитрих – Женщиной, служащей Мужчине «другом» как в бытовых вопросах, так и в постели; Мэрилин Монро олицетворяла легкодоступное Наслаждение. И каждая не являлась той, за кого ее выдавали и принимали. Но архетип хорошо продается и с таким же успехом задерживается в вечности. "Расплывчатые" личности – без "маски", основной модели поведения и готовых ответов на все вопросы – с легкостью растворяются в небытии, будто именно для этого и созданы.
V
Хотя есть некоторые работающие предпосылки того, что ты задержишься после смерти. Не будь другом своей эпохе, и врагом ей тоже не будь. "Я родился не в то время", – очень продуктивная позиция для творчества. Творчества, которое поначалу заметят, потому что оно выбивается из ряда однотипных произведений о современности и полетах в будущее. Оценят, особенно по достоинству, конечно, позже. "В то время как мы хулим современность, разбавляя ее вечными ценностями, этот автор пишет о чем-то своем, совсем нам неведомом", – подумают коллеги, не заметив, что каждый текст родившегося не в то время представляет собой завернутую в настоящее архаику. Связь времен не распалась: все цепи целы, ни единого под ними выпавшего звена. Более того, на цепях этих начинают распускаться цветы познания, и именно их аромат притягивает того, кто чужд времени, в котором родился. Этот человек ходит по улицам твоего города, и ты видишь, что это обычный, как и все, человек. А он, в свою очередь, ходит по другим улицам – улицам этого же города, но тем, что были несколько столетий назад. Вы ходите по разным дорогам, даже если идете с ним под руку. Его улицы кишат жадными до культуры интеллигентами, на углу мальчишки с грязными лицами продают газеты, а барышни, завидев потенциального ухажера, прикрывают веером губы, на которых трепещется улыбка. Две реальности переплетаются, пересекаются, сбивают с ног прохожих, сталкивают конный транспорт и автомобили, веер падает в руку, в которой до этого был гаджет, а гаджет оказывается на шелковой перчатке уставшей от променада леди. Человек выливает на голову полведра студеной воды и выпрямляется. Утро, которое было сто лет назад – и не надо пускаться в поиски. Рыжее солнце все так же греет одутловатое после сна лицо, путается в ресницах. Деревья шелестят все о том же. Стук каблуков ведет все в ту же сторону – в оживленный центр города. Чем дальше от цивилизации, тем ближе к истокам, поэтому лучше поселиться или в сельской местности, или на окраине. Там то, что ты видишь, действительно ты. Если искусственный свет, то от редких фонарей – на их месте когда-то стояли сальные и коптящие факелы за стеклом, под ними прохаживались далекие предки твоей семьи. Если природный, то это или керосиновая лампа со свечой (на выбор), или небесные светила, предназначение которых высвечивать все то, что никогда собой не кажется, а именно первородный человеческий дух, не знающий зла и наживы. Простота – смиренная и святая, гениальная и сильная. Счастье быть с, счастье быть в. Свет, который не знает, что такое тень. Миражи, которые всегда реальны – выпей воды, поешь фруктов, отдохни. Чудеса, которые в природе вещей, просто нужно верить, что все действительно свершится. Ты ушел из жизни, но до сих пор живешь, выглядывая из-за угла, когда кто-то берет в руки твою книгу. Отказавшись от новой значительной роли, ты дрожишь тонким лучом на деревянном полу дома. Но в доме еще спят.
Кристина Лужина
