о его фильме «Дылда»
Начну глубоко издалека. В декабре прошлого года ко мне обратилась юная поэтесса (не буду называть ее имени), чтобы я – с высоты опыта и филологического образования – оценила один из ее трудов. И главное даже не в том, что случилось после: она не вынесла моей критики – хотя я как никогда держала себя в руках, потому что знаю, что все творческие личности крайне ранимы. И не в том, что я получила в ответ на свой обзор не 500 рублей, а порцию хамства, замаскированного под юмор – обвинение в грехах (каких, Боже???) и предположение, что я занимаюсь рукоприкладством (совсем дикость!). И даже не в том, что я не нахамила в ответ и была вынуждена отправить эту даму в черный список – она, даже после моего отказа от дальнейшего диалога, продолжала написывать и панибратски чего-то там утверждать (выдумывать). Бог – с этим всем. Главным было то, что я – вот так, совсем случайно (аве случаю!) – столкнулась с образцом массовой культуры. Сама я себя к масскульту не приписываю – я уже смирилась с тем, что мне говорят: «Так давно никто не пишет». Второй вариант – «О таком давно не пишут». Выбирайте, какой вам больше нравится. Мне нравятся оба – так я ближе к Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму…
Итак, о чем же был этот стих? Не буду приводить текст своего анализа полностью (он занял 3 страницы), а соберу самые сливки. Где-то в проеме курят – папиросы (важно) – женщина и мужчина. Она его называет «недоноском» (хотя любит – было совместное прошлое). Себя лирическая героиня считает «убогой дурой». «Зимний хребет» – хрустит, у фонарных столбов – нимбы (которые еще, к тому же, светят вслед). В сюжет входит «бабка» героини, которой надо передать привет, и иконка, которую надо поцеловать. Зачем все это (или даже – откуда у этой мысли ноги растут), никак в тексте не объясняется, собственно, как и упомянутая «изба». Женщина размышляет, какие бы у них родились дети (если бы они не расстались): «святые пророки или тупые уроды без ног». И это у нас-то, в России, где «калики перехожие» этими пророками и считались. Это каким надо быть иностранцем (фамилия у поэтессы русская), чтобы не понимать данной вехи русского менталитета! Не читать ни Достоевского, ни Чехова, ни Лескова…
После детей-инвалидов, которых поэтесса выбрасывает в мусор, лирическая героиня вопрошает: «Чего ж мы стоим? Я убогая дура, а ты недоносок – отличная пара! Может, сойдемся?» Мужчина, между прочим, молчит. Его в тексте вообще нет. Словно она сама с собой разговаривает. Еще одна сюжетная дыра (и авторская слепота). Короче, такой амбициозный текст с залихватской лексикой (изба, иконы, да еще папироски в руках тлеют). Естественно, всем сия «залихватскость» понравилась: убогая дура узнала себя, а недоносок – себя. Если честно, я от слова «недоносок» и «тупых уродов без ног» (по отношению к детям) долго «втыкала в стену» – не могла поверить, что это написала женщина, русская женщина, и не постеснялась прислать это мне, носительнице русского менталитета (помимо восточного) и, что главное, поклоннице русской классики (упомянутый менталитет можете умножить на два). Ну, ты убогая дура – ладно! Но дети с ограниченными возможностями при чем? Они-то чем тебе не угодили? И эти «убогая дура», «святые пророки» – видимо, чтобы совсем читателя добить, убедить: «Не просто дура, а убогая – понимаете? Это такая крутая дура! Самая отчаянная!» А пророки – святые, видимо, потому, что есть не очень святые, с грешками (в которых меня обвинили). В общем, отличный повод понять, что малодушие не есть хорошо. Если видишь говно, говори, что это говно (а не «продукты жизнедеятельности человека»). Я несколько лет писала говно, кстати. Но к этой мысли надо прийти (только не каждый пускается в путь).
Именно этот стих я вспомнила, когда смотрела «Дылду» Балагова. Та же самая амбициозность автора (если перевести на русский – расчет). Залихватскость. Шок-контент. Менталитет (точнее – его полное незнание). Попытка в художественность (и красоту). Нарочитость («вынужденная рифма в кинематографе»). И – в центре – огромная такая «тройка» по отечественной истории (поэтому я не пишу исторических текстов – боюсь с треском провалиться).
У режиссера действительно был расчет (на фестивали и награды). Не просто так в фильме подняты темы, которые муссируются сейчас в зарубежном кинематографе: однополые отношения, отношения втроем, абьюз, сексуальное насилие, суррогатное материнство, проституция, брак по расчету, детская смертность от рук матерей, люди с ограниченными возможностями (и их отношения с близкими), вопрос эвтаназии. И все бы ничего, если бы эти темы не были вплетены в послевоенную, советскую атмосферу, что вообще никак не сочетается – масло в воде не растворяется, вы уж простите; плотности разные. Чтобы нахвататься правдоподобности, можно было бы – всего лишь! – посмотреть несколько советских лент, документальных лент о послевоенной России и пролистать бабушкин фотоальбом. Но, наверное, после такого никогда не возникнет желание снять фильм, как бисексуалка-проститутка шантажирует лесбиянку, которая – с подачи своего начальника – убивает паралитиков, а все на благо «новой жизни».
Чтобы уж точно получить какую-нибудь статуэтку, надо ввести шок-контент. Женская грудь и небритые лобки – чем больше их в кадре, тем лучше (режиссер и сценарист – мужчины, не забываем). Отсюда сцена в бане. Надо же, чтобы мужчина – в кинотеатр – косяком пошел. Да еще и лесбиянки, которые, к тому же, целуются, а это уже прогресс для не инклюзивного российского кино – а если оно инклюзивное, то этот человек либо погибает, как это было в «Весельчаках», либо становится несчастным (в спектакле «Северный ветер» Литвиновой Ада влюбляется в женщину и в результате взрыва теряет не только возлюбленную, но и руку, а потом над ней еще измывается муж – предположу, что и в будущем фильме все «не такие» вдоволь пострадают, а потом умрут). Если есть лесбиянки (которые, к тому же, бывшие солдатки), то, однозначно, нужны инвалиды, желательно в самой инвалидной позиции, чтобы прям на грани смерти. И руку обрубленную – крупным планом (если не заплачешь, то с отвращением поморщишься). А один уже совсем плох, ни на что не реагирует – значит, надо умертвить. И чтобы он сам о смерти просил. И чтобы – дым изо рта в рот перед «уходом» (хотя мог бы сам покурить – губы у мужчины двигались, но если бы не «дыра», не было бы кадра, извините). Сцена с условным сексом втроем – двое трахаются (ради ребеночка), третья смотрит в стену. И ладно бы, хоть кто-то удовольствие получал. Все в этот момент страдали. Даже мужику было не очень – Маша вынудила его снять штаны шантажом. Смерть ребеночка Паши. Дылда задавила его во время приступа. Крупным планом показывается детская смерть – еще одна табуированная тема.
Я вот думаю, кто больше далек от нашего менталитета – Балагов или «та самая поэтесса с русским именем». Балагову я это прощаю – он родился в Кабардино-Балкарии, а вот дама… В расизм скатываться не буду. Ограничусь выражением, что тот, кто вырос в иных традициях, с большой долей вероятности промахнется, если начнет что-то писать-снимать о русских. Не промахиваются лишь гении. Это не русский фильм и никогда им не будет. И, если честно, мне горько, что по этой ленте будут судить – о нас и нашем кинематографе.
Кстати, если перенести действие фильма из «первой послевоенной осени» в атмосферу какого-нибудь «Отеля «Гранд Будапешт», все встанет на свои места и все вопросы снимаются. Даже ошибки в изображении быта – чулки у санитарки во время дефицита, современные свитера, современный лифчик (когда у всех были одного фасона и белые), краска поверх обоев (зачем-то), особняк у семьи того ушастого парня (откуда???). Написал бы дисклеймер «действие происходит в выдуманной стране и в выдуманное время» – никто слова бы не сказал (и статуэток больше было бы). И, дабы прослыть совсем заумной, вспомню такой известный термин в постмодернизме, как «симулякр». «Дылда» – это симулякр, деланный на коленке (сравните с романами Пелевина или картинами Энди Уорхолла – те хотя бы старались). Если перевести на простой язык, это субъективные представления (лично Балагова) о послевоенном времени и о заявленных – современных – темах (которые в его голове почему-то переплелись – не с подачи ли Терехова, автора «Немцев»?). Данный симулякр усиливается другим симулякром – убеждением зрителя и критика, что это очень крутое – можно сказать, новое российское – кино. Называть фильм военным, историческим – вершина абсурда. В какой-то момент я осознала, что моя психика перевела фильм из драмы в стеб и смотрит его, как какую-нибудь черную комедию. Боюсь, если бы не перевела, моя анальная травма была бы размером с Марианскую впадину. И не думайте, что я не люблю современное искусство – я как раз пытаюсь найти в нем зерно. Я не один час провела в Музее современного и нового искусства Берардо и в современном отделе Музея Галуста Гульбенкяна – оба в Лиссабоне. Некоторые объекты, честно скажу, стали для меня открытием. Да только вот в чем проблема, тот самый постмодернизм с симулякрами – далеко не модная тема. Весь остальной мир шагнул куда-то дальше – в новый сентиментализм (или транссентиментализм), метамодернизм (или постпостмодернизм), глубокую толератность к обездоленным, социальную тематику, равноправие. Реальность здесь либо виртуальная (следствие цифровой революции), либо неоромантическая («правильный я в неправильном обществе»), либо просто модернистская (субъективное видение). Возможно, сам Балагов и воспринимал свою ленту как модернистский фильм – как-никак субъективное понимание реальности, но это было бы так, если бы это была его личная реальность – современная, с традициями его культуры. Благодаря нашей оценке (а это истерический смех) картина наделяется той самой насмешкой, абсурдом и переходит в разряд последних конвульсий постмодернизма на нашей грешной земле. И как я ни стараюсь благого Балагова оправдать, у меня это не получается – все равно доказательства, что это симулякр в симулякре, перевешивают, и никакие «актуальные ценности» эту пустоту в пустоте не спасут.
Я бы еще добавила, что это активное манипулирование общественным сознанием. Как российским, так и зарубежным (особенно). Мы хотя бы видим всю эту фальшь, которая выдается за правду (чего только стоит иноземный синтаксис), а иностранный зритель ничего такого не заметит — для него все, что он видит, экзотика. ЯКОБЫ советское время, ЯКОБЫ красивая картинка, ЯКОБЫ шок-контент (на самом деле толстый расчет). Но контент становится шоковым только в том случае, если он правдив, то есть обладает искренностью. Если бы кто-то кинул говно в стену (так часто делают больные старики), я бы еще удивилась, а видеть это в музее, куда ты идешь за кругленькую сумму, где со всех углов на тебя — то кровь, то зубы, то кишки, то блевотина (потому что это «Музей шокирующего искусства») — ну такое, слишком очевидно. А художнику — тому, кто это говно бросил — еще сказали: «Ты вот туда не бросай. Ты туда бросай. А то в другой арт-объект попадешь (и говно смешается)». Особенно это заметно в ракурсах (оператор картины — женщина, к сожалению). «А давай мы снимем это так, как никто не снимал. А давай мы тут потянем. А давай затемним так, чтобы видно было только руки». Не знаю, как это делают великие мира сего, но у всех кадр получается органичным — фрустрация у зрителя не возникает. Мы видим постановку у Штернберга в «Шанхайском экспрессе», но нас от нее не тошнит. Потому что смысл там не в постановке, не в кадре, а в том, что над этим кадром довлеет — прекрасная Дитрих. Кстати, когда в кадре была только одна Виктория Мирошниченко, то тошнота прекращалась. Потому что исчезала та самая пустота — Мирошниченко действительно талантливая актриса. А когда в кадре только кадр, только его нарочитость, хочется вспомнить рассказы юных авторов, поголовно начинающиеся с описания природы.
Незнание советской истории, незнание нашего менталитета, но больше – незнание человеческой психологии: как люди говорят, жестикулируют, взаимодействуют, чем руководствуются. Это какая-то другая планета. Не Земля. И это – не люди. Даже не типажи. Актриса, играющая бывшую солдатку, ну никак не тянет на советского человека – ей бы играть современную детдомовскую. В то время как солдаты (те самые инвалиды) – все как на подбор с криминальной физиономией. Так вот, на этой планете женщина идет на войну не для того, чтобы защищать свою страну, а чтобы устроить свою личную жизнь – спит то с одним, то с другим, чтобы прокормиться (от одного даже рожает). Мне кажется, Балагов что-то попутал – такое было в голодные 90-е.
Но самое больное – когда человек, далекий от художественности, в эту художественность пытается. У поэтессы — «зимний хребет» и «фонарные нимбы», а тут – противопоставление красного и зеленого (да поняли мы, поняли), инаковая (так по-русски не говорят) речь, постановочные ракурсы («сейчас мы вам покажем вот это»), обилие темноты (приходилось подкручивать яркость экрана). Если что-то не разгадали, маякните – разгадаем.
Вот Рената Литвинова говорит, что это «яркое киновысказывание», а я говорю, что это «говно, размазанное по стене, с надписью «арт-объект». Но для ценителей это, конечно, уникальный экспонат – никто еще «продукты жизнедеятельности человека» по стене не размазывал. Было – не в России, а вот у нас – впервые. Значит, надо ценить. И хранить – как зеницу ока. По возможности – поднимать над головой, как флаг.
Кто-то скажет, мол, говно на стене лучше, чем его отсутствие — как-никак человек старался, тратил свои творческие силы (или силенки), все это организовал, в «еще нет 30-ти» снял. А вот вы, такие умные, сидите и жопой диван протираете. Да, протираем. Потому что не замахиваемся на великое – российскую историю. И знаем пределы своих возможностей – никто не Балабанов, кроме Балабанова.