Многие соглашаются с тем, что нет пророка в своем отечестве, особенно российском и литературном. Конечно, еще Чаадаев в "Философических письмах" доказывал, что все в русской культуре заимствовано, что не способен человек, живущий в нищете и грязи, стать автором оригинальной мысли, которая к тому же духовный мир перевернет. Мол, бедность условий не благоволит развитию, поэтому и все, что связано с культурой, копируется Россией у Запада и даже опаздывает на несколько лет, а то и десятилетий. Если у нас и встречались оригинальные философы, то исключительно в рамках религии. В чем же спасаться от постоянных войн и революций? Конечно, в церкви. Возможно, до господина Чаадаева так дело и обстояло - смотрели на Запад и повторяли, адаптируя под суровую действительность, но нельзя это утверждение применить к творчеству Леонида Андреева. Личность Андреева - спорная, хотя все гениальные личности, как никто иной, спорны. Одной рукой - лечит (словом - не как Чехов) и кормит (семью, детей), другой - калечит (себя же) и отвечает в драке ударом на удар поднимающегося по литературной лестнице любимчика Льва Толстого, Александра Куприна. О таком человеке грех не написать, не знать его личности и творчества - еще больший грех (раз религия шагала всегда и только вперед, можно и такой оборот ввести). Леонид Андреев честно признается литературоведами как предвестник мирового (!) экспрессионизма, нового мирового (!!) театра, предсказатель течения революции и даже дальнейшей судьбы российского государства (!!!).
Время взросления - да и зрелости тоже - Андреева пришлось на царствование школы реализма. "Реальные" авторы - такие, как Толстой и Горький, главные айсберги - не хотели признавать символистов, называя их педерастами. Но в сознании "педерастов" этих уже жило предчувствие великих, как все хотели, перемен, а именно революции. "Реальным" авторам было достаточно изображать обычного человека, не влезая на небеса: Горький при каждом удобном случае советовал Андрееву писать проще. Символисты и декаденты выступали за абстрактность, ирреальность и бессознательное. Именно к бессознательному Андреев и обратился. Еще в детстве он зачитывался страшными текстами, наблюдал из окна богатого дома за простым людом, который то пьянствовал, то лишал жизни - себя или кого-то другого. Маленький Леонид впитывал все как губка и неосознанно перенял эту линию поведения и жизни: без числа он пытался покончить с собой и без такого же числа устраивал пьянки. С пьянством он боролся всю жизнь. Но не было бы того Леонида Андреева, который первым вступил на тропу мирового экспрессионизма, если не было бы его постоянных загулов и выходок.
Экспрессионизм на Западе еще формировался, а Леонид Андреев, словно предчувствуя беду - войну и революцию, уже писал первые рассказы, в которых мрак сменялся мраком, а красного цвета было столько, сколько позже станет на флагах Советского Союза. Безумие, война, смерть - любимые темы Андреева, часто объединявшиеся в одном тексте, в то время как Горький изображал "человека, который звучит гордо". За пессимизм автора упрекали до конца жизни; и если бы была возможность упрекнуть за трагичную смерть, обвиняя в отсутствии улыбки на устах на смертном одре, то сделали бы и это. Но Андреев был перед собой честен - всегда писал о том, чего жаждала душа, чего требовал вечно напряженный ум, никогда он не следовал ни советам Горького, который к тому же долгое время был его лучшим другом, ни моде на реализм. Он шел своим путем и пришел к тому, к чему был прийти должен - к справедливой славе. Гротеск (как утверждали современники, Андреев любил все огромное), причудливые метафоры и образы (страшные для обывателя, воспитанного реализмом), глубинность (не путать с глубиной, но и она тоже имела место быть), извечные ценности (пусть и преподносившиеся в форме жестокого сюжета) - все это можно было найти в прозе Леонида Андреева, вечно жаждущего, вечного. Он бессердечно вещал человеку о человеческой бессердечности.
Что касается театра, Андреева пленяли новые темы и формы (например, отсутствие декораций, отсутствие сюжета, монологичность), и пьесы его ценились как раз в театрах, предпочитавших все свежее и спорное. Таким оказался МХТ. Всю свою драматургическую деятельность Леонид боролся с признанием любимца МХТ - Чехова, чьи пьесы и после смерти имели грандиозный успех. Успеха Леонид, конечно, достиг (его пьесы ставились даже в европейских театрах), но Чехова с пьедестала все же не столкнул, хотя очень и очень хотелось. Хотелось перешагнуть Достоевского: и литературоведы замечают пересечения в творчестве Андреева и Достоевского, взять ту же тему помешательства. Хотелось перешагнуть Толстого, которого признавали чуть ли не богом - литературы, философии, жизни, который и прозаик, и идеолог, и беллетрист ("и швец, и жнец, и на дуде игрец"), но Андреев объективно признавал, что Толстой - выше и, что еще важнее, продуктивнее, и ставил себя на второе место после седовласого гения. Возможно, именно столь смелые амбиции и помогли еще молодому Леониду подняться и выстоять. А стоять было перед чем. И кем.
Его открыто обвиняли в самодурстве, в эгоизме и тщеславии. Некоторые даже не выдерживали - такие, как Александр Куприн - и пускались в рукоприкладство, но в основном, люди просто уходили, переставали слать письма и приезжать в гости: мало кто выдерживает, когда ваш собеседник говорит только и только о себе. А еще - не забываем - мировое признание, богатство, внешняя красота, харизма: так что поводов для зависти было более чем достаточно. И никто не замечал, что Андреев одинок, отсюда и вытекали его пьяные дебоши, отчаянье, многочисленные женщины. Женщины, кстати, играли роль оплота, дающего успокоение: мать, которая пережила сына, и жены, которых Андреев выбирал наобум. Но и в этом - газеты и сплетни процветали, как и сейчас - общество спешило упрекнуть знаменитого автора.
Второй по масштабу российский беллетрист Леонид Андреев оказался первым по масштабу российским публицистом-пророком. Мало кто высказывался в революцию открыто - боялись ареста, и Андреева не раз арестовывали, устраивали обыски в его доме. Поначалу он верил в революцию, но, как и многие литераторы, разочаровался в ней, но это не мешало агитировать за противостояние большевикам, публикуя идеологические брошюры и обличительные статьи. Горький - и большая часть поэтов - прогнулся под большевиков, продался, если выражаться современным языком, но Андреев стоял на своем до трагичного конца и даже порвал дружбу с любимым другом - Максимычем. Из-под пера Андреева выходили пророческие: "Бог ушел из революции и превратилась она - в занятие", "Слово "человек" выкинуто из большевистского словаря" и, главное, утверждение, что Ленин (тогда еще не особо известный) может ввергнуть страну в бездну и что после Ленина, который не будет бесчинствовать вечно, придет тиран еще страшнее. Но никто не слушал прославленного писателя, никто не собирался поддерживать опасное для жизни мнение - его агитация поросла травой. Андреев не мог молчать, потому что уже видел красную бездну (бездну флагов Советского Союза или бездну пролитой крови?) и Некто в сером (курил ли этот Некто трубку?). Видел и ужасался, как в детстве - наблюдая из окна. Но ничего поделать не мог - планы рушились, денег не было, голод отравлял желание работать.
Под конец жизни Леонид искал спасение в семье, в воспитании детей: еды не было, и вместо еды он кормил их интересными историями. Отцом он был никудышным, но старался из последних сил: вместе с детьми он воспитывал и себя. Как-никак оставили его и Россия, и Европа (слава не бывает постоянной при жизни, от этого страдал даже Горький), а семья - мать, жена и дети - были рядом. В кончину Андреева - тот умер от сердечного приступа в 48 лет - старший сын Савва вскочил и закричал, сжав кулаки: "Вся Россия будет о нем плакать!" Первой заплакала маленькая дочь Вера. Будучи еще живым, отец долго лежал на полу, корчась и сжимая кулаки - сердце сжимало стальным прутом. Они опоздали, слишком поздно привезли врача. Отец искал у них спасения, но не спасся. Близилась ночь, и уже был закончен "Реквием" (им самим - на смерть свою, последняя его пьеса):
"О, как глуха ночь! Еще никогда не было в мире такой глухой ночи, как эта, ее мрак ужасен, ее молчание бездонно, и я совсем один. Я слушаю, не стукнет ли дверь. Нет, молчат. Дверей так много, но никто не приходит, никто не зовет, и нет голоса живого, и только мертвецы тревожнее стонут в своих могилах. Милосердия! Милосердия!"
© Кристина Лужина