Есть ли кто грешнее нашей церкви?

Человек, находящийся при церкви – будь то владеющий определенным саном или просто соблюдающий все церковные обряды – гораздо более грешен, чем атеисты и верующие лишь в душе. К этому выводу я пришла не из умозрительных рассуждений перед сном. Жизнь меня совсем недавно свела с двумя отцами церкви. Я ни коим образом не осуждаю их за огрехи в служении Господу, просто хочу показать людям истинную сущность наших церковных служителей.

Все началось с того, как после паломничества в Кострому мне приснился сон. В нем было три действующих лица: батюшка, матушка и я.

- Я считаю, что икона Божьей Матери – самая доходчивая до молитв икона, - сказал отец Георгий (с ним же мы и совершали паломничество в Кострому), на что я отрицательно покачала головой, выражая свое несогласие.

Матушка подозвала меня и отвела в сторону.

- Почему ты не согласна? – спросила она шепотом.

- Нельзя сравнивать иконы. Это же неправильно! Разве я что-то не так говорю?

- Все так, - кивнула матушка и вздохнула.

Я проснулась и задумалась. Пусть это сон, но ведь он очень ярко представляет нам истинное положение вещей в РПЦ: среди служителей много несогласия и необразованности, как это ни абсурдно звучит. Ведь большинство батюшек в провинциальных церквушках зачастую принимаю сан от отца, не имея к служению Богу никакой жажды, как это было у Святейшего Алексия Второго. И это не пустые слова. Есть много случаев в подтверждение.

Моя бабушка была на молебне в День Пророка Илии в одной из местных часовен, где периодически служит батюшка, которого многие не признают (и такое бывает). В конце службы он протягивал как обычно руку, чтобы верующие приложились к ней, причем протягивал не область выше ладони, а саму тыльную сторону. Кто скажет, что это правильно? Бабушка как человек знающий поцеловала область над ладонью, и батюшка не заставил себя ждать – с ненавистью он окатил ее святой водой. За что, господа верующие? За правильное действо?

Почему его некоторые не признают? Жители той деревеньки знали батюшку, когда он был еще маленьким, «сопливым» бегал по улице. «За что же его почитать? Зачем ему руку целовать, если у нас душа не лежит?» - недоумевают односельчане.

Что касается главной церкви нашего провинциального городка, здесь царит еще больший беспредел. Несмотря на то, что храм быстрыми темпами восстанавливается (слава Господу!), души служителей в храме и прихожан блуждают во мраке греха. Я не сужу их, а лишь собираю факты.

Мама не ходит в церковь, но верует в Господа. Что же  послужило причиной такого решения? Один единственный случай. В крещенский день мама пришла в наш храм за святой водой, но воды ей так и не дали. Служащая в церкви оттолкнула ее от входа и закрыла перед носом двери, крикнув «Святой воды нет!» Это ли любовь к ближнему?

В следующий раз я пришла в этот же храм помолиться. Была сильная жажда поговорить с Господом. Только как же молиться, если в здании храма, в нескольких метрах от тебя служащая церкви и из  прихожанок собирают все городские сплетни, говоря практически на весь зал?

И вот совсем недавно мы с бабушкой совершили паломничество в Кострому – с прихожанами из местного храма, с батюшкой из сна, о котором говорилось выше. Видимо, так хотел Господь – чтобы я поняла, насколько бездушными людьми являются русские верующие. С самого начала каждый паломник начал придерживаться правила «каждый сам за себя». Доставляя другим неудобство (мы путешествовали на автобусе) и даже не задумываясь об этом, многие доказали это. Слова молитвы ли слышали мы в пути? Сплетни, сплетни и сплетни, словно люди ничего другого и не знают в жизни, как сплетничать. Экскурсовод нам попался знающий, но зачастую интересующийся у батюшки о каких-либо вещах. Что же отец наш? Ни на один вопрос он экскурсоводу так и не ответил, хотя обязан был знать ответ. Ладно, это пустяки все-таки. Я стала за батюшкой следить, и до сих пор перед глазами три главных сцены, заставившие меня отвернуться от местного храма навсегда, но ТОЛЬКО от него.

В Нерехте нашу группу встретила матушка, очень добродушная женщина, от которой практически струился свет, настолько она была улыбчивая и открытая нам. Рассказывая о чудесах, которые совершили мощи Святого Пахомия, матушка Нерехтского храма сказала примерно следующее: «Просите у Господа все конкретное, и он даст вам именно столько, сколько вы просите. Ни больше, ни меньше». Наш батюшка стоял возле нее и с хитрым видом потирал свою бороду, кивая. Лукавее взгляда я не видела. Сразу вспомнился случай, когда отец Георгий из деревенской часовни просил мирян просить у Господа конкретные вещи, например, автомобиль определенной марки.

Вторым случаем было то, что бабушке нечем было дышать в одной из усыпальниц князей и она решила выйти на улицу, постоять в тени. С ней вышли матушка и еще несколько женщин. День был очень жаркий, и воздуха не хватало многим, особенно пожилым. Бабушка была на грани обморока. Я отвела ее в тень к каменной ограде храма. Через несколько минут к нам подбежал батюшка и стал неприлично громко кричать.

- Почему вы ушли от всех?!

- Людям стало плохо. Дышать нечем, - кротко ответила матушка.

- Я что, по несколько раз объяснять должен, сколько у нас осталось свободного времени и когда отъезжает автобус?! Нечего было уходить от группы!

Видимо, ему было лучше, если бы треть группы упала в усыпальнице в обморок. Горько. Это ли любовь к ближнему?

Третий случай стал решающим. Моя бабушка всю дорогу чувствовала себя очень плохо, поэтому она заранее попросила помощницу батюшки, которая является нашей родственницей, передать отцу церкви, чтобы он сказал водителю остановить на остановке, которая успешно находилась возле нашего дома. Мы все равно должны были проехать мимо. Родственница кивнула в ответ. В конце пути выяснилось, что батюшка отказывается ехать по той дороге, но его паломники все же убедили ехать по дороге, по которой уезжали из города. На нашу просьбу батюшка отреагировал категорически отрицательно. Водитель нехотя остановил нам на остановке, находившейся за 600 метров до дома. Бабушке было очень тяжело идти всю дорогу. Я поддерживала ее за руку. Несколько раз она чуть не потеряла сознание. Потом мы увидели, как водитель гнал автобус в обратном направлении по этому же пути. Мимо остановки возле нашего дома. Это ли любовь к ближнему?

Я больше не пойду в наш местный храм. Не хочу грешить еще больше, осуждая его служащих, наблюдая, как на небогатых прихожан откровенно плюют, богатых носят на руках, а за твой спиной плетут про тебя невероятные истории.

Так что же говорить про диктатуру РПЦ по отношению к Pussy Riot? Их поступок неприемлем для церкви. Это факт. Но не стоит же их за это бросать на растерзание религиозным фанатикам! Девушки уже поняли, что поступили неправильно. Каждый из нас грешен. Почему же все бросают в них камни, коль сами погрязли в грехе? В нашем мире нет святых. Главное – вера человека, его душа, а не РПЦ-шный официоз. Зачем это дело пихают в народ? Чтобы еще раз расколоть общество?

Я гораздо быстрее поцелую руку обычному человеку, кто помогает сиротам и нуждающимся, а не служителю РПЦ, который имеет крутую иномарку, ест не в меру и готов распять на кресте группу, которую стоит пожалеть и простить. А уж если им так хочется, чтобы их наказали, то есть УК, да и Господь все видит. Нечего в стране сеять злобу и раскол.

Есть ли кто грешнее нашей церкви? Конечно, есть. Это преступники. Но те являются преступниками в материальном мире. РПЦ – рассадник преступников души, что гораздо важнее реального мира. Но с виду все гладко. Официоз и традиция сделали нашу церковь крайне ортодоксальной. Не удивлюсь, если вернутся репрессии, только не за политические преступления, а за преступления против церковного официоза.

Скажу лишь одно. Лучше я помогу бездомным детям или животным, чем буду таить в душе ненависть и соблюдать все церковные обряды ради самого обряда и показухи.

А. Ахматова. Я научилась просто, мудро жить... (Анализ)

Текст стихотворения

Стихотворение «Я научилась просто, мудро жить…» написано в мае 1912 года. Тогда же вышел первый сборник «Вечер», который был не только замечен, но и одобрен знатоками поэзии.

Хотя критики оценивают данное стихотворение как жизнеутверждающее, где лирическая героиня выступает как повзрослевшая женщина (в 1912 году Анне Ахматовой исполнилось 23 года), мне кажется, что данный стих производит впечатление небольшого обзора ее жизни, можно даже сказать, отчета, словно Ахматова отвечает на вопрос: «Чем вы, собственно, занимаетесь в жизни?» Она спрашивает: «Сейчас?» Ей кивают. Она тоже кивает и набрасывает на бумагу несколько строф с зарисовкой о своей будничной жизни. Это не письмо, как считают критики. Лирическая героиня бы не стала писать подобные строки в письме, так как они не несут в себе большой смысловой нагрузки, попытки что-то доказать. Возможно, это своего рода черта после определенного этапа, и она получила все то, что хотела. Заметим, что она ничего не желает. Поэтическая речь спокойна, без эмоциональных всплесков. Героиня не ищет во всем поддержки. Она просто находится среди природы, и ей хорошо на душе, спокойно. По лирическому настроению данный стих мне напоминает «Не жалею, не зову, не плачу…» Сергея Есенина: своего рода итог жизненного этапа, спокойное повествование, с легким оттенком грусти.

Стихотворение глубоко по содержанию и совершенно по форме. Поэтический язык лаконичен, лишен вычурности и сложной символики, ориентирован на разговорную речь. Это отвечало канонам акмеизма, к которому относилась начинающая Ахматова. «Роза есть роза», - считали акмеисты, поэтому Анна Ахматова не использует в стихотворении сложных символов, обращается к зримым предметам.

О том, что это итог, говорит первый глагол «научилась», который стоит в прошедшем времени. Значит, в данный момент лирическая героиня оценивает все с точки зрения мудрости и простоты. Это мы и наблюдаем в стихотворении. Мудрость в простоте, утверждает Анна Ахматова. Слово «просто» в градации уточняется словом «мудро». Затем глагол «жить» поясняется строкой: «смотреть на небо и молиться Богу», то есть это важное действие ее жизни. Ему она уделяет наибольшее значение. Возможно, она на этом этапе жизни осознала, что небо не пусто – там есть Господь. Господь оказывается важнее других мыслей, о которых она думала раньше, глядя на небо. Желанием молиться лирическая героиня напоминает нам взрослую женщину, испытавшую в жизни множество несчастий. Подобная героиня устает от суеты, постоянных проблем, переживаний и временами хочет просто поднять глаза к небу и помолиться: за себя, за семью, за всех. Тревога. Она появится позже. Лирическая героиня долго, до самого вечера, бродит (блуждает, без пункта назначения). С виду она спокойна, но внутри сидит переживание, совсем ненужное. Оно есть всегда, и лишь временами его можно немного «утомить». Тревога лишь упоминается, поэтому можно вполне считать, что это не особо важные переживания. О них не стоит так много думать, как кажется на первый взгляд. Стихотворение написано пятистопным ямбом, и в первой строфе обращает внимание ударный гласный «и»: «научилась», «жить», «молиться», «бродить», «утомить», который создает ощущение пронзительности.

Далее лирическая героиня повествует о том, что она видит и слышит в то время, когда бродит без цели наедине с природой. Природа здесь предстает как живое существо, богатое цветом и звуком. Лопухи – шуршат. Под порывом ветра. В овраге. Овраг – это далеко. Значит, лирическая героиня улавливает даже далекие звуки. Образ очень колоритен. Мы сразу же представляем шуршащий зеленый овраг. Почему же природа – существо? Гроздь рябины – никнет. Здесь мы наблюдаем олицетворение, когда природа оживает. Рябина желто-красная в сочетании с зелеными, как нам представляется, лопухами образует очень пеструю картину. Природа – источник вдохновения для героини. Для нее важнее Господь и поэзия, нежели иной человек. «Слагаю» - слово высокой поэтической речи. Обычно слагают оды (устойчиво используется). Стихотворчеству придается большое значение. «Слагаю» - глагол в настоящем времени, то есть героиня творила и будет творить и дальше. Слагаемые стихи – веселые. Здесь, мне кажется, автор использовал антифразис. Невозможно писать стихи о «жизни тленной, тленной и прекрасной» в веселом ключе. Здесь необходим элегический дух. Героиня понимает, что живое существо природы тленно (слово «тленно» повторяется два раза). «Все мы в этом мире тленны», - писал в свое время Сергей Есенин. Жизнь – прекрасна в своем «тлении». Именно осознание ограниченности времени, увядания делает жизнь (человека и природы) ценной и поэтому прекрасной.

«Я возвращаюсь» можно понять по-разному. С одной стороны, это возвращение домой. С другой стороны, это возвращение в реальный мир из размышлений о «тленной и прекрасной жизни». Далее следуют образы кота и башенки. Кстати, кот в поэзии Ахматовой встречается совсем не редко. Кот «пушистый» «лижет ладонь» и «мурлыкает умильней». Тактильные ощущения представлены в двух аспектах: шершавый язык и пушистая шерсть. Кот мурлыкает – еще один орган чувств задействован. Лирическая героиня вслушивается в мурлыкание и замечает, что оно стало «умильней». Коту одиноко в пустом доме без хозяйки. Затем внимание героини рассеивается, обращается к огоньку на башенке лесопильни. Это «яркий огонь», а не огонек. Значит, у него вполне была возможность привлечь на себя внимание. Возможно, героиня уже не раз его видит. И каждый вечер ждет, когда он зажжется возле озера. Кот и огонь лесопильни – это постоянство в жизни героини. Они всегда рядом, как и природа. Это назначение людей – приходить и уходить даже тогда, когда конец жизни еще не наступает.

В следующей строфе появляется символ. Он в стихотворении один. Аист – символ дома, домашнего очага, постоянства. Существует примета: если на вашем доме аисты свили гнездо, все у вас в доме будет благополучно. Тишина. Аист кричит, и нет и тени сомнения, что он слетел из гнезда на крышу дома героини и теперь зовет свою пару. Пара обязательно услышит. Только героиня настолько растворилась в тишине и окружающем мире, что не услышит того человека, которого бы она раньше обязательно услышала. Лирическая героиня полностью разделяет себя, свой мир и мир возможного гостя. Чужой мир ей теперь не нужен. Она нашла себя в другом: поэзии, природе, доме. Аист напомнил героине о бывшем близком человеке, о своей паре, но это теперь ненужная тревога.

Художественный анализ рассказа Набокова "Рождество"

В рассказе Владимира Набокова «Рождество» такие категории, как пространство и время, нельзя рассматривать отдельно друг от друга. Эти два понятия тесно связаны между собой, одновременно вбирая в себя различные пласты человеческих чувств и ценностей. Рассмотрим это подробнее.

Дом с флигелем и обширное пространство вне его мы можем рассматривать как олицетворение процесса жизни, поэтому за каждым участком пространства закреплено определенное время и некая совокупность чувств и ценностей, свойственных этому времени.

Дом, в который главный герой, Слепцов, так боится заходить, представляет собой прошлое, представляющее самый темный уголок его памяти. Герой не поселяется в доме, потому что, во-первых, ему чисто психологически было бы сложно там находиться, ведь эти стены, окна, шкафы, ящики с бабочками еще помнят того, кто недавно умер, кто перед смертью упоминал все то, что находится в доме, особенно индийский кокон, казавшийся на первый взгляд мертвым. Прошлое содержит не печальные воспоминания, а, наоборот, теплые и светлые. Именно от данного диссонанса с реальностью, от сравнения этих «тепла и света» и реальной жизни, превратившейся в одно сплошное горе, герой рассказа, сильный мужчина, плачет, прижавшись мокрой щекой к пыльному столу. Еще летом он был так счастлив, наблюдая за сыном, который бегал в саду, ловил бабочек, насаживал их на булавку и прятал за стекло. Теперь жизнь кончена, как разорван тот сачок, которым сын накрывал на перилах моста живое, трепещущее крылышками существо.

Флигель ассоциируется у нас с настоящим временем. Именно в этом месте поселяется герой. С одной стороны, «там белые изразцовые печки истопить - дело легкое», но это лишь формальное объяснение поведения героя. С другой стороны, это место не дом, но находящееся рядом место. Главному герою в любом случае придется зайти в дом, окунуться в это холодное, но олицетворяющее «тепло и свет» пространство. Он садится в угол, словно пациент, ожидающий приема у доктора. Необходимо собраться с мыслями. Необходимо подготовить себя к той боли, которая ждет впереди, возможно, более сильной, чем была ранее. Именно флигель концентрирует в себе напряженное чувство ожидания боли, а также боли, уже ощутимой героем. Угол тот нежилой. В него герой садится совершенно неосознанно, потому что мыслями он далеко от этого места. Ему неважно, где он сидит, в каком из углов. Нежилой угол приютил своего убитого горем хозяина. Они чувствуют близость друг другу. Такие же одинокие, пустые и без жизни. Герой словно умирает, умирает глубоко внутри, ведь горе оказалось сильнее. Умирает для того, чтобы обратиться к прошлому, уже мертвому времени, сконцентрированному в пространстве дома. Но это лишь один угол из четырех. Флигель – это настоящая жизнь: суета, заботы, печки, лампа и воск свечи, относящий читателя к похоронам. Но здесь есть свет. Его приносит во флигель слуга Иван. Если бы не было Ивана, дом показался бы нам абсолютно пустым и безжизненным. Возможно, что именно благодаря Ивану главный герой возвращается из своего ожидания сильной боли, своих раздумий. С одной стороны, слуга знал дом прежним, когда сын героя рассказа был жив, когда Иван еще не сбривал усы. Но жизнь идет. Все меняется. Есть то, что жило в прошлом и живет в настоящем. Это слуга Иван, произносящий в рассказе всего несколько слов, но именно своими действиями – из прошлого, но настоящими – возвращает хозяина дома к жизни, тянет его из глубоких раздумий, словно зовет из того неживого угла. Он напоминает Слепцову, что завтра будет Рождество, что настоящее время – не только похороны, но и Сочельник, который так любят дети. Иван доказывает, что жизнь не закончилась, что процесс жизни линейный, что завтра будет завтра, что стоит продолжать жить.

Пространство вне дома, которое Набоков так красочно представляет обилием пейзажных зарисовок, олицетворяет собой будущую жизнь, которая начнется уже с завтрашнего дня, с Рождества. Это будущее обширно, ярко, красочно, радостно, светло, что Слепцов с чувством разочарования понимает, как на погосте далек от сына, дальше, чем «здесь, где под снегом хранились летние неисчислимые следы его быстрых сандалий». Будущее кроет в себе неизвестность, но в этой неизвестности уже не будет столько боли, сколько ее есть в доме (прошлом) и флигеле (настоящем).

Местоимение «ты» появляется у Набокова лишь в одном абзаце, в самом начале. Возможно, что таким образом автор рассказа приобщает нас к этой очень личной истории. Мы становимся на одном уровне с главным героем, с нежилым углом, его приютившим. Вспоминаем свои истории, когда были близки к тому, чтобы расплакаться на плече у незнакомца, прохожего. Теперь другой человек, недавно похоронивший сына, доверяет нам свою боль, делится ею. И мы воспринимаем весь текст, как именно его рассказ, а не рассказ автора. Мы настолько проникаемся сочувствием к чужой боли, что совершенно забываем о наличии повествователя. В описаниях движений, в отдельных деталях мы читаем гораздо больше. Объем рассказа для нас не сводится к этому малому числу страниц. Мы ощущаем всю трагичную историю в целом.

Когда Слепцов покидает дом, тем самым он стремится к будущей жизни, отрываясь от прошлого и трагически суетного настоящего. Он словно глубоко вздыхает, выбирается на волю, освобождается от того мучительного ожидания боли, которая ждет его при посещении дома. Слепцов опять начинает жить, жить не в горьких проблемах, а в простом, чистом восприятии этого чистого вокруг мира. Он перестает замыкаться на своих переживаниях и начинает осознавать, что кроме его горя есть и окружающий мир, и этот мир не трагичный, а светлый, морозный, ясный. В нем дышится легко. Уже веранда – пространство, близкое к пересечению времен, пересечению ощущения нежилого угла (смерти) и ощущению двора, моста, парка, реки (новой жизни) – встречает героя веселом скрипом половицы и «райскими  ромбами отраженья  цветных  стекол». «Он удивлялся, что еще жив, что может  чувствовать,  как  блестит  снег,  как  ноют  от  мороза передние  зубы.  Он  заметил даже, что оснеженный куст похож на застывший фонтан, и что  на  склоне  сугроба  - песьи  следы, шафранные  пятна, прожегшие наст». Безусловно, главный герой восхищается красотой окружающей природы. Встретившее его морозное утро он воспринимает как человек, не переживший до этого серьезного горя. Возможно, это будет звучать абсурдно с нашей стороны, но мы предполагаем, что вне пространства дома и флигеля герой чувствует себя счастливым. Вокруг нет горя, нет смерти. Все жаждет новой жизни. Утро – это новая жизнь. Каждый человек неосознанно стремится туда, где ему будет легко и комфортно. Ради этого он может забыть о своих обязанностях, о потери близкого человека. Так устроена жизнь. И это ощущение легкости и некой радости удивляет Слепцова. Он ненавидит себя за то, что еще жив, что чувствует эту красоту, хотя должен скорбеть о погибшем сыне. Возможно, он принуждает себя возвратиться к своему горю, но человеческая природа сильнее самого человека и его моральных обязанностей перед самим собой.

Как мы уже говорили ранее, пространство вне дома характеризуется обилием пейзажных зарисовок. Конечно, чисто с формальной точки зрения пейзаж обязан разбавить трагическое настроение как главного героя, так и читателя. Но главенствующая роль все-таки кроется в воплощении новой жизни, самой сущности жизни, ее главной мысли по поводу постигшей героя беды: «Все пройдет. Пройдет и это». Горе не перечеркивает линию жизни навсегда. Оно заставляет человека взглянуть на свою жизнь и жизнь вообще по-новому. Заставляет сделать новый глоток воздуха. «Слепцов,  в  высоких  валенках,  в полушубке с каракулевым воротником, тихо зашагал по  прямой,  единственной  расчищенной тропе  в эту слепительную глубь». Эта «слепительная глубь» и есть та новая жизнь, которая ждет его впереди. Таким образом, мы здесь видим две жизни: настоящую для героя, трагическую, и фоновую, общую, светлую.

Особо следует обратить внимание на последний абзац второй главы, в котором говорится, что герой стоит на месте обрыва парка к реке. Нет сомнения, что действительность дана здесь глазами Слепцова, а не повествователя. Когда герой прислонился к стволу, он не замыкается в себе, не вспоминает прошлого с участием любимого сына, а видит обычное течение жизни, которая была до смерти сына и будет продолжаться после. Стоит заметить, что герой рассказа не видит людей, а видит лишь результаты их деятельности: вырезанные льды, розоватые струи дыма, стук топора. В его горе, сакральную тайну, никто не вмешивается: ни на уровне детали пейзажа, ни на уровне ощущений души, а душа пропускает пейзаж через себя и тем самым познает красоту жизни. Его тайну видит лишь церковный крест. Сам Господь обязывает героя верить в дальнейшую жизнь.

Может показаться странным, но мы хотим сравнить данный рассказ с музыкальным произведением. Две первые главы являются подготовительными к главному событию – переходу героя в мир прошлого, к главной боли его переживаний. В первой главе мы знакомимся с пространством дома, флигеля, а также с самим героем, помещенным автором в неживой угол. Во второй главе герой рассказа как бы еще причастен к фону жизни, словно пытается запастись красотой человеческого бытия перед смертью, которая наступит при посещении им дома. Он еще не пережил самую высокую вершину своей беды, не увидел всей трагичности случившегося. Спокойные ноты, овеянные пеплом грусти, - в начале, искорки радости – в продолжении течения произведения. Практически тишина… Чувства настолько спокойны, что нам уже кажется, герой рассказа готов встретиться с горем лицом к лицу. Слепцов велит отпереть большой дом. Идет к комнате сына. Полы трещат, стены наполняются желтым светом от лампы. Комната – сгусток прошлого, которое ушло безвозвратно, не оставив о себе и живого признака. Хотя…

Сейчас главными для героя являются не новая жизнь, счастье, радость ощущения бытия, а горечь утраты любимого сына, от осознания  того, что ему так и не суждено узнать, по кому сын так тосковал, кого сын так жаждал увидеть.

Одновременно меняется и способ ощущения бытия героем рассказа. Он, кажется, навсегда отказывается от того мира вне дома и читает истории, которые ему нашептывают вещи в комнате: тетрадь, шкафы, сачок, бабочки. Слепцов становится настолько бессильным, что ему остается лишь слушать и плакать. В мире прошлого вещи оживают. Они творят реальность, заставляя забывать о внешнем мире, о настоящем времени. Они творят ту реальность, в которой сын еще жив, еще ловит бабочек, прикрепляет их крылья к дощечкам, произносит их латинские названия «слегка картаво, с торжеством или пренебрежением». Герой не выдерживает обрушившейся на него лавины воспоминаний. Все его действия сопровождают рыдания: то явные, то сухие, еле слышные. Трагизм нашего уже музыкального произведения с каждым словом, с каждой нотой нарастает. Кажется, что еще чуть-чуть и будет поздно, что струна души навсегда лопнет, а сердце разорвется от страданий. Но вспомним наше одинокое «хотя…»

Прошлое не оставило в себе и живого признака? Ряды сухих бабочек под стеклом. Это не совсем так. Появлению живой души предшествует появление живой души иного характера. Безусловно, это Иван, но Иван не один, а с живой, вечно зеленой, пахнущей морозом и праздником елкой, к крестообразной макушке которой приделана свеча. «Зеленая. Пускай постоит...» - мягко настаивает он. Слепцову тяжело осознавать, что сегодня Сочельник, а завтра Рождество. Переход из одного времени в другое всегда болезненный. Здесь переживание героя достигает своего пика. Елка, строчки о первой любви сына, о которой отец теперь никогда не узнает, слон, уходящий вдаль на последней странице тетради. Герой больше не может терпеть этой выворачивающей душу боли и решает покинуть жизнь. «Смерть, - тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное предложение». И снова тишина… Кажется, из этой мертвой пустоты не выбраться, не преодолеть этой нескончаемой лавины горечи. Но среди мертвых бабочек оживает то, что ранее казалось таким же неживым. Из кокона рождается индийский шелкопряд, огромная ночная бабочка. И словно в композиции Мориса Равеля «Волшебный сад», после продолжительного трагического начала и пика переживаний, когда кажется, что сердце разорвется от боли, последние строчки-минуты окрашены чувствами счастья, радости, волшебства, новой жизни, Рождества. Формально это конец произведения, но мы уверены, что для главного героя рождение бабочки из кокона, который так дорог был сыну, является лишь началом. Рождение бабочки стоит вне категорий прошлого, настоящего и будущего, вне фоновой и реальной жизни. Это событие играет роль чуда, поэтому мы с уверенностью можем провести параллель с Рождеством Христовым. Конечно, герой захочет жить дальше. Его тепло дало жизнь другому существу. И так не раз будет в его жизни.

Нельзя утверждать, что герой предал одни ценности ради других. Мы не можем выделить точное число главных ценностей, потому что человек сложный по своей природе и жизнь сложна. Человек многогранен изначально, и он лишь тогда человек, когда обладает всей совокупностью ценностей, где одна не может существовать без другой. Смерть и возрождение, горе и счастье, открытость миру и закрытость в своих переживаниях – все это испытал герой, и ни одна из ценностей не отброшена на второй план. Все они для него главные, потому что они ЦЕННОСТИ, а следовательно, ценны изначально. Просто рассказ заканчивается на идее возрождения, идее чуда, но за ней последуют и счастье, и радость, и смерть как наш общий приговор.

Предметом эпоса является целостность мира, в котором совершаются индивидуальные действия. В данном рассказе мы наблюдаем лишь за одним из отрезков жизни человека, о котором мы знаем только, что он отец, любящий своего сына. Жизнь каждого человека не дискретна, а целостна. Каждое событие играет в жизни человека определенную роль: большую или незначительную. Поэтому смерть сына рассматривается в рассказе в контексте прошлого, настоящего и будущего. Оно взаимодействует со всеми пластами времени и не только времени, ведь не стоит забывать о чуде.

Для достижения трагического эффекта авторы фильмов, поэзии, прозы часто связывают мотив смерти с полетом: птицы, листа, бабочки. Безусловно, этот образ кроет в себе сравнение с полетом души, стремящейся в небеса. Но образ бабочки гораздо глубже других образов, потому что это не только полет, но и чудо. Можно даже сказать, что это чудо вдвойне: рождение живой души из неживого и полет этого живого к небесам. Рождение бабочки накануне Рождества. Прочитав эти четыре слова и представив этот волшебный образ, мы совершенно забываем о смерти. Нам хочется жить, хочется отпустить это чудо туда, где теперь живет его хозяин, и тем самым от горя освободиться.

Пасторальная идиллия Бориса Екимова

Александр Солженицын характеризует особенность творчества Бориса Екимова следующим образом: «Во множестве ярких рассказов и очерков Екимов рисует мало кому знакомую обстановку нынешней сельской местности с её новым бытом, манящими возможностями и крутыми угрозами. Этот живой поток екимовских картин, раздвигая наши представления о непростой жизни сегодняшней деревни, помогает восстановить, хотя бы мысленно, единство национального тела». Мы не можем спорить с гениальным прозаиком, но небольшие уточнения все-таки дать обязаны, и образцом для наших «уточнений» послужит рассказ Екимова «Не надо плакать…», опубликованный в «Новом мире» в 2004 году.

Для начала стоит сказать, что состояние «нынешней сельской местности» не настолько мало знакомо обществу, как утверждает Александр Солженицын. Возможно, предполагаемая независимость современных умов от сельского быта была основана на советском позитивизме, но в XXI веке ситуация кардинально изменилась, и все благодаря СМИ, телевидению и «всемирной паутине». Перечисленные ресурсы пропагандируют свободу слова, зачастую это слово оказывается в устах жителя деревни. Поэтому мы не можем так яро утверждать, что в современном обществе до сих пор существует «война города и деревни». Это совсем не так. Первое десятилетие XXI века показало, что приобщение к деревенской жизни становится мейнстримом, то есть прочно занимает свою нишу среди других ячеек массовой культуры.

Если деревня считается «новой», то есть не советской, то и быт, соответственно, у нее должен быть новым, адаптированным под современную жизнь, но по сути таким не является. Быт остался советским. Когда мы читаем «Не надо плакать…», разве мы забываем, что это СССР? Конечно, нет. Лишь изредка черты современной жизни, как, например, упоминание Путина, заставляют нас снова перенести действие рассказа во времена, близкие нам. Разве мы не ставим этот рассказ в один ряд с рассказами Василия Шукшина, со «скрупулезной анатомией русской жизни шестидесятых»? Неужели такие колоритные персонажи, как Надя, Володя Арчаков, Мишка Абрек не могут сосуществовать рядом с персонажами Шукшина? Да они словно из одной деревни! Разве не вспоминаем мы «убогую, обильную, забитую, всесильную матушку Русь» Николая Некрасова? «Некрасова, как поэта, я уважаю за его горячее сочувствие к страданиям простого человека, за честное слово, которое он всегда готов замолвить за бедняка и угнетенного», — писал Дмитрий Писарев. Не можем ли мы сказать о Борисе Екимова то же самое? Мы просто обязаны это сделать. Рассказы Екимова прочно входят в литературную традицию, обращенную к мотивам убогой, но смиренной деревенской Руси. Русская деревня никогда не имела «манящих возможностей», но «крутые угрозы» существовали всегда, и «угнетенный бедняк» с ними, как мог, боролся.

В чем же заключаются эти «угрозы»? Прежде всего, это отношение власти к деревне. Советское государство кануло в Лету, а вслед за государством канули и колхозы. Сельская жизнь встала на путь деградации, и до сих пор, даже в эту минуту, она медленно, шаг за шагом, исчезает: зарастает бурьяном, пожилые жители умирают, люди среднего возраста перебиваются с каши на топор, или просто становятся алкоголиками, а молодое население если и появляется в деревне, то по вынужденным причинам. Именно об этом рассказ Екимова «Не надо плакать…», но не только об этом.

Прежде всего, обратим внимание на название рассказа. «Не надо плакать…» - это слова умалишенной от ужаса чеченских событий, за день поседевшей матери Нади. С одной стороны, они носят конкретный характер, то есть мать успокаивает внучку и дочь, делая акцент на том, что в деревне спокойно и хорошо, поэтому плакать не стоит. Практически эти же слова говорит себе Надя, когда борется с отчаянием. С другой стороны, данную фразу можно рассматривать на более широком уровне: сначала на уровне деревни, а затем и страны. Можно даже сказать, что люди уже настолько смирились со своей участью, что слова «не надо плакать» стали для них если не опорой мировоззрения, то точно жизненной позицией. Власть что-то делает для деревенских жителей, словно утешает их, не дает им до конца исчезнуть с просторов нашей страны. Народ принимает их «подачки», потому что ему ничего другого не остается. Это не истинное смирение, это самая настоящая наивность – ее можно отметить как отличительную особенность поэтики Бориса Екимова – когда смирение сопровождается детским восприятием жесткой действительности, когда среди безнадеги люди начинают искать фантомную «радужную» опору и принимают за нее желание продолжать влачить «серое» существование, потому что умереть всегда успеется. Образцом жажды жизни может послужить, прежде всего, образ Мишки Абрека.

Мишка Абрек – наиболее яркий герой рассказа. Для начала выясним происхождение его прозвища. «Абрек» — не собственное имя, а прозвище. Оно означает «изгой, исключенный из семьи и рода»… Абреком делался по преимуществу убийца, от которого отказывался род», - пишет  Л. П. Семенов в своей книге «Лермонтов и фольклор Кавказа». Действительно, из толпы персонажей он выделяется тем, что единственный воспринимает жизнь так, какой она на самом деле является. Абрек знает, что никто ему, кроме самого себя, в этой жизни не поможет, поэтому взял себе за основу пословицу «Хочешь жить – умей вертеться». Абрек пренебрегает моральными нормами и зарабатывает на наивности других, точнее на наивности и слабости. Это единственный персонаж, кто представлен именно ярко. Мы сразу запоминаем, что у него засаленная телогрейка, сутулая спина, железные зубы, глубокие морщины, сиплый голос. Но главным для нас является его характер: противоречивый и эмоциональный. Абрек продает деревенским жителям самогон, но и помогает им, единственный не сидит на месте, чему его научил «червонец» в тюрьме. Он хочет подарить Наде кольцо, но также доводит ее до «смертельного ужаса в глазах», угрожая расправой, если она переспит с Володей Арчаковым. Ревность окрашивает образ Абрека в яркие цвета, в то время как остальные герои рассказа представлены довольно бледно, по причине их покорности и наивности. Если бы мы рассматривали персонаж Мишки Абрека как бунтаря против общего умонастроения, иначе покорности режиму, то отметили бы тот факт, что только он погибает в рассказе, вместе со своим «добром»: нажитым, помощью и жаждой постоянной эксплуатации зависящего от спиртного населения. Погибает тот человек, кто не согласен с общим смирением. Остаются те, кто готовы доживать свой век спокойно, радуясь тому, что Бог пошлет.

Безусловно, «наивная деревенская Россия» не виновата в своей наивности. Надя, ее мать и дочь не виноваты в том, что попали в деревню. Их просто обманули, как множество раз обманывали нас, как власть постоянно обманывает население, к тому же не только сельское. Мишка Абрек помогал семье Нади, но теперь его нет. Как же может сложиться ее судьба? Выйдет замуж за Арчакова? Мы вполне можем догадываться об этом. Тем самым жизнь устранила единственного деятельного человека, но как же теперь остальным сельским жителям? Неужели можно надеяться на общее выздоровление, на то, что все сразу же перестанут пить, и начнется настоящая пасторальная идиллия, мотивы которой зачастую видны на протяжении всего рассказа? Исчез единственный источник деятельности в деревне. Пасторальная идиллия была описана в советских рассказах и больше не вернется. Будущего нет, потому что впереди есть лишь власть, а мы уже знаем, как она относится к своим «подопечным».

Как мы уже говорили, наивность сельских жителей заключается в создании для себя фантомной мечты. Допустим, сон Мишки Абрека. «Потом, во сне, ему виделось лето: просторный зеленый луг, корова Ханка и телочки, а возле них Надя с большим букетом, целая охапка в руках: розовое, фиолетовое, голубое… и очень душистое, сладкое, такое же, как сама Надя», - повествует автор. Что же, даже «не наивный» Абрек лелеет свою мечту? Затем автор добавляет: «Мишка Абрек сны видел редко. Еще реже — хорошие», и все становится на свои места. «Стрелять Надя не умела. А значит, оставалось одно…» Часть мечты Мишки Абрека поджигает его усадьбу. Мечты об идиллии убивают, если не мгновенно и в персонифицированном виде, как у Абрека, то медленно и без материального выражения. Можно было бы посочувствовать желанию наивных людей, но делают ли они что-нибудь ради своего счастья?

Кого же можно противопоставить Абреку? Прежде всего, Володю Арчакова. Мы, конечно, можем обратить внимание на происхождение и его фамилии. Арчак – это часть седла. И мы не случайно постоянно встречаем Арчакова за рулем. Володе так же нравится Надя, как и Абреку, поэтому он ей помогает. Мужчины одинаково испытывают к женщине физическое влечение. Абрек его удовлетворяет, Арчаков же довольствуется шуточками. Следует также отметить, что при прочтении портретов Арчакова и Абрека мы обращаем внимание на зубы: у Володи они белые, выделяются на загорелом лице, у Мишки – железные, и если он их показывает, то не в улыбке, а в оскале. Невольно вспоминается «Наводнение» Евгения Замятина, где описанию зубов уделяется не маловажное значение. Но обратить свое внимание следует не только на это. Мы вели речь о жажде идиллии. Какова же «мечта» Володи Арчакова?

«— А где твоя музыка? — спросила Надя.

— Ты разве не слышишь? — удивился Володя. — Давай сделаю громче. — Он выключил мотор.

Надя удивилась, но вдруг поняла. И нельзя было не понять, не услышать. По инерции машина катилась, а навстречу ей и вослед от земли и от неба звенели серебром жаворонки, нежно перекликались золотистые щурки, томно стонали горлицы, желтогрудые иволги выводили печальную песнь, вызванивали варакушки… Птичий хор звенел стройно и слаженно…

— Приезжай к нам на стан. Там — соловьи,— пригласил Володя.

— И вы их сидите слушаете?..

— Сидим… Ночь напролет. На косилке, на граблях, на пресс-подборщике…»

Создается впечатление, что Володя Арчаков живет в своей волшебной стране, не имеющей с их деревней ничего общего. Наде предложение кажется заманчивым, но Мишка Абрек следит за каждым ее шагом и не позволит. Он удерживает ее в реальности, где надо работать и мыслить ради продолжения своего существования.

А что Надя? Надя уже пять лет работает почтальоншей: развозит деревенским старикам пенсии, а Мишка Абрек забирает у них за самогон последние крохи, едва оставляя на пропитание. У героини своя непростая история: вместо квартиры и большого дома в станице ее семья получила домик в глуши, и попробуй поспорь! «Нас обманули. Нас опять обманули, мама», - говорит с горечью Надя, успокаивая мать. Далее оказывается, что семья Нади не единственная в своем обмане. Еще одну семью привезли в «развалюху», и тоже по обмену на квартиру. Наивная русская душа! Надя постоянно успокаивает себя тем, что у нее есть путь развалившийся, но все-таки дом. Она надеется, что былых ужасов в жизни из семьи не повторится. Но где гарантии, что завтра не придут те же люди и не высадят их в чистом поле, лишив последнего угла? Гарантии есть. Они никому в этой деревне не нужны: ни тем людям, ни государству. Хуже уже не будет.

Ненароком вспоминаешь «Жили-были» Леонида Андреева, где Лаврентий Петрович Кошеверов останавливается в университетской клинике лечиться. Собственно, в этом месте люди обречены, и кровати больных нам представляются уже как могилы: не зря над головой каждого пациента висит табличка, словно он уже преставился. Больница олицетворяет собой потенциальное кладбище, место, где люди «мелькают» между жизнью и смертью. Каждый держится за жизнь, выбирая свою фантастическую опору: дьякон ищет себя в вере и природе, студент же живет желанием любить. Только купец Кошеверов не верит в эту «опору» и говорит людям правду в глаза. Среда устраняет несогласного с общим умонастроением человека, как «новая деревня» устраняет Мишку Абрека. В клинике у каждого пациента свои «Не надо плакать». Если ты не смиришься со своим положением и будешь бунтовать против покорности, смирение в любом случае окажется сильнее.

Мы не отказываемся от положения, что автор рассказа уводит «угнетенного бедняка» в волшебную страну, тем самым отрывая его от жестокой реальности, в котором человек за один день может стать седым. Какова же история этой пасторальной идиллии? Она не берет свое начало в советской идеологии, где все всегда было хорошо, даже если действительно было плохо. Возможно, что пастораль «новой деревни» кроется гораздо глубже, а именно в древнегреческой литературе, где человек и природа мирно сосуществовали друг с другом. Люди жили на лоне природы и наслаждались ее красотой. Природа всегда радовала обильным урожаем. И если и невзгоды приходили в жизнь людей, то только со стороны города. Безусловно, в те времена город и деревня мыслились как два совершенно разных полюса. В рассказе Бориса Екимова город и деревня объединены безразличным отношением к ним власти.

Вспомним танец дочери Нади. «Она [Надя], запыхавшись и не помня себя, подбежала к воротам и увидела чудо. Посреди просторного зеленого двора, окруженного могучими грушевыми деревьями, на светлом солнечном окружье, словно на огромной сцене, танцевала молодая стройная девушка с распущенными золотистыми волосами. Танец ее был естествен и прекрасен. Гибкое тело, длинные ноги, тонкие руки. Так трепещет под ветром зеленая ветка или играет в воздухе птица. Так умеет дитя человеческое. И это была ее, Надина, дочь, единственная, дорогая. И тут же на низкой скамеечке сидел зритель — старая мать, радуясь, и смеясь, и беззвучно хлопая в ладоши». Девочка танцует на лоне природы, словно это не беженка из Чечни, а Хлоя, поджидающая Дафниса.

Мы не думаем, что рассказ, призывающий к смирению и не имеющий в своей структуре ярких акцентов, может претендовать на такую же известность, какую имели Некрасов, Андреев и Шукшин. Мы не видим в повествовании сильной жажды жизни, которую пропагандирует автор. Если автор и ставит своей целью описание «новой деревни», то описание выходит бледно, а персонажи очень пассивны. Активные персонажи исключаются из рассказа. Рассказ «Не надо плакать» - это срез будничной деревенской жизни без определенной цели. Не зря же автор заканчивает его словами «Но это уже потом».

«Новая деревня» продолжает опускаться в воды Леты на фоне изобилующей дарами природы. Пустующие дома и дворы будут зарастать одним большим садом, если только еще раз не обманут какую-нибудь семью из Чечни и не поселят в подобной деревне. «Манящие возможности» выживания на просторе гигантского «национального тела».

Современная мода

Что мы знаем о моде? Давайте выделим несколько составляющих, которые содержатся в каждом определении моды.

1) Популярность. Если что-то в мире модно, то оно просто гремит по планете, осваивая шаг за шагом все новые ресурсы распространения: Интернет, телевидение, СМИ и людской, могучий язык. Почему что-то – не важно что – становится популярным? Как это что-то становится настолько известным, проникает в наше сознание и заставляет непременно его использовать? Человечество идет по пути наименьшего сопротивления, глотает все пилюли, которые ему предлагают. С одной стороны, больной модой (будем называть его так) пытается выделиться из толпы, но все больше в этой толпе растворяется. С другой стороны, он хочет показать окружающим, что не хуже всех, что идет в ногу со временем. Допустим, в 14 веке модным стало вешать на свою одежду большое количество бубенчиков. Их пришивали к подолам платьев, поясам, надевали поверх нарядов, а также прикрепляли к обуви. Представляете, какой шум стоял на улицах средневековых городов? Не всегда популярность – это хорошо. Не всегда это отсутствие нелепости.

2) Массовость. Раньше мировое сообщество считало Россию отсалой страной в вопросах моды, но теперь все изменилось. Когда в 14 веке Европа звенела бубенцами, Россия продолжала месить лаптями грязь. Сейчас зарубежная мода проникает в нашу страну моментально благодаря Интернету. Не многие люди уворачиваются от «мэйнстрима», и так было всегда. Правда, жить такому человеку в окружении больных модой людей тяжело. В 14 веке ему приходилось затыкать уши соломой.

3) Временность. «Все проходит, пройдет и это». Прочитав, что в Средневековье зеленые рукава были отличительным признаком проститутки, мы, как минимум, слегка улыбнемся и посмотрим на рукава своей одежды. Противникам моды было легче осознавать, что тот хаос из бубенчиков, который уже не сдерживает солома в ушах, схоро стихнет, как и мода на них.

Русский язык отличается богатством многозначных слов. Мода – не исключение. Таким образом, ее можно рассматривать с разных позиций. Дадим слово домохозяйке и философу.

Домозохяйка оторвется от стирки, сядет в кресло и устало сообщит нам все свои знания о таком явлении, как мода. «Мода, - скажет она, - это форма проявления культуры, проявляющаяся, главным образом, в одежде. Мода меняется очень часто. Мода задает определенные правила поведения и манеры одеваться, а человек, не соблюдающий эти правила, рискует прослыть «немодным». При этом существуют правила, которые никогда не выходят из моды, например, классический стиль в одежде».

Неплохо для начала. Но как-то одностороннее. Вам так не кажется? Да, мы совсем забыли о глубокоуважаемом философе. Предоставим слово ему.

«Мода, - скажет он, поправляя очки, - это господство определенного вкуса в некой сфере жизни. Как правило, мода непродолжительна и часто меняется, иногда возвращаясь к давно забытому».

Да, мы не спорим, что новое – это глубоко забытое старое. Общество могло бы считаться совершенным, если бы мода была господством вкуса. Было ли оно когда-нибудь таким? Вряд ли. Современная мода является доказательством, что вкус в ней не главное. Деньги гораздо важнее.

В отношении этих двух определений моды можно выделить три группы людей. Домохозяйки, иначе те, кто помешан на модной одежде и иных предметах. Сюда можно отнести всем известных ванилек с надписью на английском языке «Я люблю Нью-Йорк», любителей Британии, у которых вся одежда сшита из британских флагов, и айфонофилов, для которых айфон – их смысл жизни. Не дай Бог они царапинку на экране сделают. Боже, какие ужасы я говорю! Ко второй группе людей относятся так называемые эстеты, хотя эстетами, с моей точки зрения, они как раз-таки и не являются. Основное для них – образ жизни. Модно слишком себя любить? Да здравствуют эгоитсы! Модно быть циником? Спасибо телевидению! Третья группа – это те люди, которые пытаются найти золотую середину: и выглядят модно, и ведут себя аналогично. Допустим, один известный политический деятель – активный блоггер Твиттера – ретвитнул (иначе рассказал своим читателем на стене) фото, где собака справляет нужду на его плакат. Хорошо ли это? Допустимо ли? О времена, о нравы.

Я не сторонник моды, как домохозяйки или эстеты. Вы, наверное, уже поняли мою позицию. Следовать моде в одежде – глупо. Одевать себя, как одеваются миллионы, чтобы не прослыть белой вороной? Увольте. Белая ворона – самое то. Следовать моде в стиле жизни – еще глупее. Дать кому-то управлять самим собой? Бросить свободу? Ради чего? Если я и следую моде, то только в искусстве, точнее стараюсь знать все культурные новинки. Для меня мода – не признак вкуса, совсем наоборот. Я больше обращу свое внимание на человека, который выглядит так, как ему нравится, и делает и говорит то, что не навязывает ему общество.

Мы вполне можем сказать с вами, что будет в мире моды дальше. Дизайнеры вернутся в средневековье, найдут там что-нибудь экзотическое и приподнесут на подносе, как открытие. Технологии будут развиваться дальше. Изобретут что-то «в голове не укладывающееся». Люди станут тратить бешеные деньги, и все для того, чтобы не прослыть отсталым. Как и раньше… Однако я все же надеюсь, что футболками с надписью «Я люблю Нью-Йорк» будет модно чистить обувь.