Без страха

Открываю рот -
громко гром гремит,
все живое и мертвое прячется,
бьется в пыль-песок
городов гранит,
и колышется юбка у платьица.

Вот родился, дали тебе тебя, а ты без понятия, что с собой делать, угловатым, тупым и вечно хотящим жрать. Подрастаешь, умишка прибавляется, начинаешь себя туда-сюда вертеть. На один бок повернешь - интересненькое что-нибудь найдешь. Мозаику какую-нибудь, древнегреческую, под толстым слоем пыли. На другой перевернешь - а там еще занятнее: золотая роспись на неизвестном языке. Обращаешься к мудрым мира сего - пишешь на "Ответы@Mail.ru", мол, что за язык такой, помогите. Истины сыпятся как из рога изобилия: "Язык идиотцев", "Не язык ли Придуршневой цивилизации?", "Кажется, я что-то подобное видела в музее Дураковых". Смотришь на эти письмена неразборчивые - завитушки сплошные, стрелы, сердца. Красиво. Вздыхаешь, идешь посуду мыть.

За семьдесят второй тарелкой (сковородку как всегда забудешь) вспоминаешь, что видел эту завитушку давным-давно, сто лет и два года назад, на платье соседки, которая пекла огромные, как буханка, пироги, с щавлем, утекавшим сквозь щели, как утекает сквозь пальцы жизнь. Только не так все просто. Просто только в сказке бывает. Щавель этот рос в лесу, который было видно из твоего окна, если высунуть голову из форточки больше обычного. Из леса всегда приходила ночь. Будто она где-то там, среди сосен, жила. В стороне той всегда был закат (независимо, зима это или лето). Туда улетали все метеоры, оставляя за собой пушистый хвост из дыма. Взяв плетеную корзинку, отправлялись с подругой в этот первобытный источник всего, в том числе и щавля. Брали с собой ножницы - ими состригали кислые листья. Когда уставали, ложились в траву и смотрели на небо. По нему средь лазури бегали (просто очень медленно) слоны и медведи - не на перегонки, а вместе.

А не то ли это сердце, что рисовала ты на асфальте, а мимо еще пробегали жители девяносто четвертого? Сердце-портрет - с носом, глазами, ртом, в шляпе (если мальчик) и с бантиком (если девочка). "Как красиво ты рисуешь", - говорил кто-то сверху мужским голосом и ты не успевала поднять голову, как автор его исчезал в небытии. Собственно, как и все мужчины в семье. Папа приходил только раз. Дал мороженое и попросил "папой" его не называть. Крохотная ручка берет мороженое - очень хочется съесть его в два укуса, но как-то неудобно. И почему-то обидно - у всех папы есть, а у тебя нет (хотя вот он, материальный, усатый, но его, извините, нет).

Если стрелу не заточить, она ничего не пронзит. На свой страх и риск тащишь с кухни нож (а после отворачиваешь задницу, чтобы били по ногам), срезаешь край кленового прутика. Пахнет свежестью. Накануне додумались надрезать у клена ветку и попробовать сок, а тот еще и сладким оказался! Натягиваешь самодельный лук (тоже из клена, клен рос во дворе, поэтому все было из него или возле него), резинка от трусов натягивается, прутик скользит по прутику, и стрела - самая острая в мире - прорывает лист еще молодого побега, который успел в огромном объеме наплодить тот самый великий Клен. Листик - зеленая бумага - рвется. Стрела жалко виснет на его краю. Жалость к растениям приходит лишь в классе пятом. Ломаешь толстую ветку ясеня и обливаешься слезами. Но кто тебе сделает удочку, как ни ты? Несуществующий папа? На что же ты будешь ловить уклейку любимой Ксюшке, трехшерстной кошке в белых носочках, если не сломаешь этот чертов ясень? Удочку не подарят так же, как не подарили велосипед! Никто ничего тебе не купит! Никогда!

Весь первый десяток страдаешь от нелюбви. Второй - от одиночества и бедности. Третий десяток начинается с ненависти, которой ты готов памятник воздвигнуть рукотворный, ведь лишь она была тебе оплотом и утешением. На середине десятка начинаешь смутно осознавать, что есть в тебе еще что-то, кроме праведного гнева (в ответ на нелюбовь к тебе). Но что? Любовь? К кому? Уж не к себе ли? Да не смешите! Неужели все эти тысячи людей на пути не любили меня неоправданно? Неужели они (а там и родители!) ошибались? И во мне действительно есть что-то достойное этой так называемой "любви"?

Открываешь себя - как ларчик. Ларчик вот просто открывался, а ты - нет. Скрип был страшный. Спряталось все живое и мертвое. Сначала пороки повылезали - побуянили, побушевали и, слава Всевышнему, растворились в эфире. А дальше показались лица с опущенными ресницами: Нежность, Радость, Забота. Заплаканные и исхудавшие. Вперед, толкаясь локтями, вылезла Артистичность со словами: "Если бы ты эту крышку, Кристина Альбертовна, не открыла, я бы ее ногой выбила. Задолбала ты нас мариновать, гражданка!" И протянула руку, добавив: "На меня всегда можешь положиться. Я спасу тебя от любого говна". И реально - спасает.

Что-то произошло, но я не знаю, что именно. За неделю до дня рождения начались кардинальные изменения в моей жизни (и голове). Словно мир повернулся лицом, заметил и, постучав указкой, попросил подойти к доске. А я, естественно, не готова (в школе, помню, не выучила параграф об Ахматовой, тогда вызвали отвечать, и я умудрялась подглядывать в учебник; теперь вот по музеям Ахматовой хожу - вину искупаю). Ничего. Оказывается, нужно было всего лишь быть собой. И это совсем не страшно. Ногой не пнут, палкой не ткнут. Ну, покритикуют (критика от незнакомцев - повод для веселья). Ну, косточки перемоют (зато чище станут). Позлословят и успокоятся. Успокоятся - они, а ты - нет. Тебе впервые за эти годы, полные печали, захочется радоваться и радовать. Жить. Копать землю, сажать цветы, нюхать их, срезать, дарить любимому человеку. Будто до этого ты не жил - спал, а когда просыпался, мечтал о смерти. Энергии не было - она вся уходила на попытки справиться со страхом. Страшно было засыпать - а вдруг приснится кошмар? Страшно было просыпаться - вставать, холодно, пихать в себя еду, куда-то это тело тащить. А тело - рыхлое, белое, ледяное, без любви рожденное и любви (физической) не видавшее. Был очень долгий путь. Когда-нибудь я о нем напишу - много и весело. А пока что - спокойной нам всем ночи.