МЦ

Download The Caretaker Emptiness for free from pleer.com

Все говорят о поэзии Марины Цветаевой, мало кто - о ее личности. И почти никто - о прозе. А проза, между тем, не менее гениальна, чем лирика. Возможно, в чем-то даже лирику превосходит, потому что, как известно, стихотворение строится на рифме. Часто в топку с названием "рифма" бросается львиная доля деревянного смысла. А если и вторая топка подожжена - "размер", то вообще ничего не останется. Разве что название. Но с размером у Цветаевой были свои отношения - "звучит" или "не звучит". Не удивилась бы, если стихи в ее голове проносились симфониями, где вместо нот даже не слова, а образы и впечатления. Не раз она переживала, что при переводе многое теряется в угоду русской рифме, а тут - свое, родное. Как и немецкий - родное ничуть не меньше, потому что данную козочку пасли только на берлинских полях. Но было бы слишком просто, если бы Цветаева орудовала только атмосферой, воздухом. Внутри нее сильная жажда материи. Не любить на расстоянии, а любить, взяв за руку. Нет, отняв эту руку навсегда. Присвоив. Пришив к себе чудовищным образом. Так и со словами. За каждым словом выстроить город. Дать этому городу все возможные названия. Населить город людьми. Полюбить их всех. И всех их оставить ради города, который на пути следующий.

Проза - это свобода. Черно-белая. Отсекается все цветное за ненужностью. Не носила по жизни рюш - юбку в пол любила и янтарь. Любила того, кого любила. Как Ван Гог и завещал: "Давайте любить то, что любим". И любила до последней строки о. Но - можно ли измерить? Раздарив кольца прохожим, потому что - хорошие, душевные, широкие. Как и она. Раздавленная революцией, как божья коровка грязным ногтем, от которого порохом пахнет, а приглядишься - и среди грязи кровь разглядишь. Женщина. Мужчина. Ребенок. В одном лице. А лицо это не улыбается и с опаской смотрит из-за угла, пока все читают со сцены. Пестрые, как петухи. Гордые, как петухи. Даже женщины - петухи. До кур не доросли - яиц не снесли. Зовут на сцену - идет. И читает, не сняв солдатской сумки. Попросят - умрет, но не снимет. Точнее, если снимет - умрет. Он. Тот, кого - кажется, всегда - любила. И уходила. Тонула в духах женских. Мальчиком пила из сложенных ладоней с рубиновыми браслетами. Не могла напиться, потому что внутри сосущая пространство бездна. И только стихи спускают в нее огоньки и лесенки. А когда фортепиано сломано, выручает проза - тихие постукивания в дверь, за которой Бог. Цель-то одна - услышь и распознай, что это я играю, я стучу и зовусь я Мариной. Живу в Борисоглебском. Прищурься - увидишь. И Он приходит.

Черт. В сны. И любовь такая, какая и задумывалась. Тайная. Страшная. Грех, от которого хочется грешить еще. И если бы стихи были грехом, то рождались бы каждый день. Потому что греха - нет. Потому что есть только любовь, которая дает и ничего не отнимает. И если сердце болит, то не от потери, а от того, что слишком глубоко нырнул в мягкую плоть кинжал. Слишком ярко блестят на нем драгоценные каменья. Слишком дорого он стоил человеку, купившему его. Лезвием этим вспарывали гранаты, лежа на расшитых золотом подушках. И сердце мое билось среди плодов, и никто не замечал.

От голода к холоду. И обратно. Один маршрут. И света так мало, будто весь год полярная ночь. Полярная жизнь. Борьба за выживание. За себя. А тебя постоянно отнимают: не делала раньше, а теперь делаю, не сказала бы, а говорю. Не притронулась бы - обнимаю. И тошно. Изменила себе с первым встречным. И плата за это - ни единой строчки даже на сон грядущий. Ощущение, что пишут все. А среди мордоворотов, поди, и творческие есть. Салом напитавши члены, водят карандашом по розовой бумаге. А из угла: "Сейчас стишки сочиняешь, а завтра плюнешь в лицо революции". "Да это чтоб время занять, дурачина", - а в голове уже мыслишки, что сам Пушкин - белогвардеец, и что завтра же донесут. И неповинная ни в чем бумага сжигается. Пушкина же портрет, заставленный шкафом от греха подальше, мироточит.

И чем бы мы могли заполнить эти вечера, если не кровью на баррикадах. Выбора не было: или убей, или умри. И ты умирал сотню раз, пока не надоело. И стал убивать. Ради того, кто жив - мужа, детей, а ты так, как всегда, между. На фоне, о котором мало кто беспокоится. Говорят, чтобы понять, как к тебе относятся люди - умри. А зачем столько затрат, когда можно всего лишь оказаться в стране, охваченной революционной бойней? Ни дома, ни места, которое могло бы этим домом стать. У всех нас один дом. Длиной два метра. С четырьмя стенами. И находится он под землей. И уютно нам в нем, потому что нас там нет. И не было.

С потолка видно все. Как катится в тартарары страна (не зря звалась раньше - Тартария): откуда пришла, туда и идет матушка. Как не любят, любя. Как любя, не любят. Как застывает на юной щеке смола вечной слезы, и хочется петь, да запрещено. Хороводы води, но только со спрятанными за спину руками. Как одинаково режут тексты и семьи. На иконах шинкуют капусту. Баклуши бьют. И после смерти - боль. Больно не жить. Больно знать, что не жить тем, кто живет сейчас. На лицо - бывшее когда-то моим - садятся мухи. Целуют, что ли. И я иду к тем, кого больше нет. Но мы да прибудем - и есть это ОНО - вместе.

Литературное чутье (или инстинкт) сродни музыкальному, потому что вся гениальная проза (поэзия - и подавно) музыкальна. Не предложение - мелодия. Мелодия, скорее, абзац - сверхфразовое единство, о котором пишут учебники по филологическому анализу. Мелодия в прозе - мысль. Если человек мастерски пишет, значит, он мастерски мыслит. Что наши творения, как не мы сами - под микроскопом и в разрезе? А научиться мыслить возможно. Больше говорить. Выговорить все, что выговаривается, пока не обнаружить внутри себя последнее - то, что не покинуло, что не предаст и под кнутом самобичевания. В доказательство равенства музыки и гениальной прозы можно привести судьбу Марины Цветаевой. Мама всем сердцем желала сделать из дочки музыкантшу, каковой была сама. Но дочка сильнее любила слово (русский язык - и языки вообще: французский, немецкий), но невозможно было отказаться от музыки: то почва, которая привила любовь ко всему. Поэтому только музыкант поймет Цветаеву, и только Цветаева поймет музыканта. Читать ее надо по нотам, задерживая дыхание, выдерживая паузы и нажимая на педаль. И музыка эта не заграничная. Не Вагнер. И не Бах. Русская песня. Русский народный плач лег на цветаевские плечи и навсегда на них остался.