Клей

Послевоенный Париж, казалось, сходил с ума - кто бы мог подумать, что на останках современной живописи появится второй Ван Гог. Клеус Глу - новое имя на афишах выставок, которые уже встали в очередь, чтобы пригласить столь популярного автора к себе. Билеты раскупались на победное "ура". Никто не видел его в лицо, но говорят, что эмигрант из Германии и живет в глуши, подальше от навязчивых глаз. Не то что бы Клеус не терпит общество, уверял его представитель, но полагает, что идеи должны оставаться чистыми. "Понятно же, что живет он на лоне природы. Ну кто еще напишет ТАКИЕ звезды? - пожимала плечами искусствовед и указывала на "Звездную ночь" пятидесятых. - Как вы считаете, господа, может, у каждого столетия есть своя "Звездная ночь"? "Всего лишь реминисценция, - морщили носы критики. - Современность ничего нового придумать не в состоянии. Все уже написано. Остается только смотреть и, перерабатывая, творить напоминающее". "А что в этом дурного?" - отзывались критики критиков. Часто перед полотнами образовывалась настоящая перебранка. А представитель, ухмыляясь, лишь подсчитывал очередной гонорар, отвернувшись на всякий случай к дальней стене.

Над окутанным дымкой - смесью тумана и выхлопов угольных печей - городом стояли животворящие звезды. Нет, не стояли - дрожали. Словно глаза, полные слез. И в глазах этих, глазах всего человечества, отражалась та самая боль, от которой оправиться еще не успели. И вряд ли оправимся когда-нибудь. Есть то, что навсегда, и зачастую это не любовь, а смерть, данная тебе с момента зачатия. Просишь любви, а получаешь смерть. За любовью же бегаешь, бегаешь, спотыкаешься и натыкаешься. Но не на того. И каждый зритель удивлялся: "А где главная достопримечательность?" Но пейзаж молчал. Ни единой башни, даже похожей на Эйфелеву. Тишь да гладь. Словно и не Париж вовсе. На первом плане, если присмотреться сквозь молоко, в свете промокшего фонаря можно было различить парочку влюбленных. Узнавали себя в молодости. Себя в будущем. Гнали взгляд по другим улицам, но - святая пустота. Жидкий фонарный свет окутывал дома, и те действительно спали. "Умиротворение" содержит "мир" и "творение". Не то ли это творение, которое поселит мир в твоей душе? Или то творение, что создает мир, поэтому "у мира творение"? Да, у мира творение, и сотворил его почему-то именно Клеус Глу. 

Особо здравомыслящие видели в полотнах Клеуса тот самый "клей", который склеил треснутый после бомбежек мир. Еще Гамлет (Шекспир - его устами) вещал, что разорвалась связь времен. Сейчас времена посмотрели друг на друга и поняли, что они - одно единственное Время. Что, возможно, нет ни прошлого (то, чего уже нет, нет), ни настоящего (оно постоянно ускользает, становясь тем, чего нет), ни будущего (вариантов развития того или иного события не счесть, и тогда твоя будущая судьба предстает как лабиринт, в котором ты есть, только не знаешь, в каком именно месте). Сделали предположение, что все-таки псевдоним - "слишком много тайн". "Как жалко, что автор не хочет встречаться с поклонниками", - горько вздыхали девушки, на что от мужчин получали: "То есть с поклонницами? Ха, а вы не подумали, что он просто не хочет сторонней любви, что у него все, что ему необходимо, имеется?" Сходились - это вопрос самодостаточности. Художник самодостаточен и черпает свое вдохновение из высших сфер. Там обитают боги. Смертный - хотя, наверное, уже бессмертный - передает нам, смертным точно, их разговоры. Гении говорят руками - для тех, кто лучше умеет молчать. Но бывает ли достаточно любви? Спасибо, но любите меня поменьше. А вы вовсе не любите - ваша любовь слишком жмет.

Одна девушка каждый день подолгу стояла именно у "Звездной ночи", хотя картин было тринадцать. Чудилось ей, что они с автором, как минимум, родственные души. Познакомились задолго до рождения, а в этой реальности никак друг друга не отыщут. "Это то, что я постоянно чувствую. То, что всегда со мной, - думала она. - Перманентное одиночество. Парочка, заблудившаяся в тумане поседевшего кобальта, просто кричит о нем. Неужели кто-то видит здесь любовь? Юность? Счастье? Говорят, покой. Но есть ли в покое счастье? О счастье хочется твердить без остановки: не выскажешься - разорвет. Здесь все наоборот. Не крикнешь о том, как одиноко - никто не отзовется. Небо с осколками вечности знает, что мы обречены и, дабы хоть немного скрасить нашу сквозную боль, накрывает город природным саваном. И, что бы вы ни говорили, господа, это не Париж". Как много бы дала она художнику. Саму себя, у которой вместо бьющегося органа красная дыра - полюбит, проглотит и растворит в собственной Вселенной. Самолюбивое сердце институтки жаждало стать сердцем Музы. Не прикоснуться к прекрасному, а быть его источником. "Сальвадор Дали имел Галу, а ты бы имел меня", - выдыхала барышня и, опустив глаза, устремлялась к выходу. Постоянные посетители уже привыкли к странной поклоннице: очки с толстыми линзами, длинная светло-русая коса, мятое с желтоватым воротничком платье из толстой коричневой ткани и туфли со стоптанными внутрь каблуками. Выясняли - кто и откуда. "Комнату у меня снимает, - раздавался женский голос из массы. - Ни отца, ни матери. В приюте, кажется, росла. Учится где-то. Только ни единой, представляете, тетрадки не видела за все время. Неужели...?" "Неужели, неужели!" - важно кивали остальные женщины.

На страницах местных газет разразилась целая баталия. Пытались найти ответ на вопрос "по какой причине художник творит - от счастья или несчастья?" В спор включились психологи, решившие, что если художник пишет свои картины потому, что ему плохо на душе, искусство превращается в способ избавления от психического дискомфорта, то есть имеет невротическую природу. "Если это действительно так, мы не вправе упрекать автора, - реагировали психологи метафизической волны. - Но не будет ли тогда искусство иметь цель исключительно прагматическую? В каком месте искать красоту? В форме?" "А что некрасивого в том, чтобы вылить свои неприятные переживания в произведение искусства?" - недоумевали обычные граждане. Следом проснулись поэты: "А что вы знаете о форме? Неужели вы, господа психологи, так хорошо в ней разбираетесь? Может быть, пишете стихи и на деле знаете, как составить слова, чтобы читатель увидел их красоту?" "Живопись и поэзия не одно и то же, - слышалось с последней страницы. - Как странно, что вы их сравниваете. Совсем разные средства выражения". "Красиво пишущий - красиво чувствует, даже если чувства эти носят негативный характер", - не выдержал многообещающий автор. "Кто вы такой? Хорошо сказано, - граждане одобрили. - Но мы забыли о другой стороне вопроса - о счастье. Кто-нибудь творил от счастья?" "Наверное, точнее было бы сказать, что можно творить от любви. Для основной массы художников именно любовь - главная движущая сила", - кротко вставила свое слово женщина. "От несчастной любви, конечно", - закивали вернувшиеся с перекура психологи. "Почему сразу несчастной? Почему мы лелеем несчастную любовь, когда так много любви счастливой? - женщина усмехнулась, поправив белые шелковые перчатки. - Когда человек счастлив в любви, ему все нипочем. Ему не кажется - он уверен, что может сотворить нечто божественное. И если художник талантлив, то все его картины божественны. На руках носить мы должны как самого творца, так и его вдохновителя. Господа же мы на руки поднять не можем. А тут его заиндевевшая в форме человека слеза". В ответ женский голос пробрюзжал: "Вы, случайно, не писательница любовных романов?" "Простите, я опаздываю на поезд..." - и незнакомка, прикрыв лицо широкой шляпой, удалилась.

Париж гудел. Шелестел страницами. Ворчал и шкворчал. Пузырился. Дождь лил в шампанское, а шампанское - в дождь. Пока обсуждали насущный вопрос, опустошили погреба. Просмотрели лучшие за эту весну закаты, прерываясь на модные показы. Прослушали дошедшие из-за океана пластинки. Уснули под шип последней дорожки - забыли снять. Распродали и раздарили все цветы. Для чистоты эксперимента влюбились, ничего не поняли и от греха подальше разлюбили. Так и не смогли ответить однозначно. Да и было ли когда-нибудь в истории, чтобы город отвечал только "да" или "нет"?

Столетний художник - сплошная седая борода - садился за столик, надвинув на мясистый нос очки, открывал газету и сразу же крякал: "Заговоренный этот Клеус, что ли?" "Почему, старик?" - хихикала молодежь. "Да вы посмотрите на него!" "Да как мы на него, старик, посмотрим, раз его не видел никто?" - вновь прыскала смехом компания. "То ли черт покуражиться решил, то ли действительно помазанник божий, раз такое творит. Не знаю, чем он человека берет, - художник поджимал узкие губы и переводил взгляд то ли в себя, то ли в острое голубое небо: Посредственность. Лубочная картинка. Мазки первоклассника. А душа плачет. Смотришь - и только кап-кап. Оказывается, слезы льешь. У всех на виду. Тебе сто лет в обед, две войны прошел. Друзей на куски разрывало - ни слезинки. Даже на похоронах не плакал, а тут как мальчишка, честное слово". "Не потому ли ты, дед, плачешь, что не кровь и не смерть, а добро и жизнь?" "А черт его знает... Что вы там пьете? Налейте-ка и мне, зеленые".

- Второй Ван Гог, говорят. - Мужчина в форме протянул другому мужчине в форме сегодняшнюю газету. - Со счету сбился, какая статья, а все одно и то же.

- Лишний раз доказывает, какие парижане самовлюбленные. - Мужчина читал заголовки. - Не было у них живого Ван Гога, решили его выдумать. Гениально!

- Другой бы сказал, что мы ничего не понимаем в искусстве.

- Так я и не об искусстве, а о тщеславии.

- Мне тут понравилась чья-то фраза. Статья была. Погоди... Что-то вроде "современность ничего нового придумать не может, поэтому обсасывает старое, приделывает рюшечки и выдает за оригинальность".

- Обсасывает? Так и написано было? - Мужчина нахмурился.

- Не помню дословно, но смысл тот же.

- Смотри, даже тюремщики стали размышлять об искусстве. Зараза какая-то.

- Хорошая зараза. А о чем прикажешь говорить? О преступниках?

- Думаешь, болтовня о высоком делает из нас людей духовных?

- Не место красит человека, а человек - место.

- Ты еще скажи, что тюрьма - это храм.

- А может, и храм.

- А может, ты перебрал вина и забродил на солнце.

- Тоже вероятно.

- Пора? - Мужчина обернулся на башенные часы. - Спохватятся еще.

Из угла выбежал мужчина в костюме и шляпе. Он прижимал к животу портфель и постоянно оглядывался.

- Простите за опоздание. На выходе чуть не разорвали.

- Луи, ты когда-нибудь подведешь нас под монастырь! - Скептик вскочил. - Сколько в этот раз?

- Больше, чем в прошлый.

- Господи... - Оппонент налил в бокал вина. - За это нужно...

- В два раза! - Луи поднял руки к небесам.

- В два! - Оппонент завопил и налил себе еще. - Огюст, мы...

- А она не узнает? - Луи опомнился и еще крепче прижал к себе портфель.

- Если бы она узнала, ничего бы из этого не было, Луи, - Огюст отобрал у друга третий бокал и сам его осушил. - Мы опаздываем. Сам к начальнику пойдешь?

- Пожалуй. Надо с глазу на глаз.

- Куплю жене панталоны, - Жан подпер щеку кулаком.

- Жан, ты пьян.

- Я счастлив. Тоже.

- Луи, бери Жана под руку. Никто не должен увидеть, что он в стельку. - Огюст бросил на столик деньги. - А что в портфеле? Они?

- Они, - осторожно кивнул Луи.

- Деньги! - крикнул Жан, и посетители кафе обернулись.

- Дурак!

Луи и Огюст взяли Жана под руки и повели по тенистой улице в сторону тюрьмы. Огюст хотел заткнуть другу рот кляпом из перчатки, но это показалось бы встречным людям странным, если не смешным - задержан сотрудник тюрьмы. Потеряли бы всяческое уважение. Попали бы, не дай Бог, в слухи. Проститутки, ограбившей владельца обувного дома, было достаточно. Унесла все драгоценности жены и в первом же ломбарде была арестована. Надо же было задним улочкам о чем-то вести пересуды. Если центр не переставал обсуждать гениальное творчество Клеуса Глу, то периферия предпочитала копаться в грязном белье, но так как о личной жизни художника ничего известно не было, на этой неделе решили перемыть кости Мишель.

Отправив Луи к начальству, Огюст положил на скамейку задремавшего друга и направился к камерам. За три года работы он привык к холоду сырых каменных стен, и после жаркой улицы его уже не бросало в дрожь. Отодвинув засов карцера, располагавшегося в самом конце коридора, он вошел внутрь. От слабого света лампочки в железном каркасе, висевшей над входом, можно было ослепнуть, но человек, живущий здесь, не жаловался. От звука открывшейся двери человек вздрогнул и обернулся.

- Не вставай. - Огюст махнул рукой и закрыл дверь. - Как продвигается?

- А вы выпустите меня?

- Как это - "выпустите"? Не многого ли ты хочешь?

- В обычную камеру.

- Мы подумаем. Не я же начальник. - Впервые Огюст не жалел об этом.

- Попросите, пожалуйста.

- Попрошу, когда закончишь.

- Я так устала.

- Смотри, если нам не понравится, будешь новую писать.

- А что с ними? Там, на свободе. Их покупают?

- А за такой вопрос еще одна неделя в карцере.

- У меня кончился веронез, - сквозь слезы выдавила заключенная.

- Рисуй тем, что есть. Грязью рисуй. Тараканами. Крыс дави.

- Вы же не знаете, какого он цвета!

- И знать не хочу. 

Дверь захлопнулась, и девушка, прислонившись щекой к холсту, разрыдалась. Она так боялась потерять счет времени - и потеряла. День, ночь - какая разница? Какая разница, сколько она уже в этом проклятом карцере - год или пять? Жизнь - это лента, которой пока что нет конца. Вот бы кто-нибудь пронес в яд в тюбике с краской. Она бы с радостью ее проглотила. И больше бы не мучилась. Не терпела бы бесконечные унижения. Душа ее разрывалась от соседства людской несправедливости и справедливости искусства. Будто искусство заплатило за нее хорошую цену, отгородив ото всех. А ведь у нее есть имя. Клементина. Забытый звук. Стертый хамоватым "эй, заключенная!" Она имеет пол. Тело ее ежемесячно кровоточит. Требует, как и вся женская плоть, ласки. Сколько ей лет? Кажется, двадцать. Волосы не седые, а значит, около двадцати.

"Я реальный человек. Я ходила в художественную школу. У меня есть мама, - твердила Клементина вслух, чтобы не сойти с ума. - Да, теперь у меня только мама. Потому что отца я убила. Он поднял на мать руку, и та попала в больницу. А после решил отправить туда и меня. Я всего лишь защищалась". Но за словами не стояло ничего. Если отец потерял плоть, потому что умер, то мать потеряла материальное выражение потому, что была подавлена грубой реальностью: затхлыми стенами, дыркой в полу, чтобы справить нужду, и соломой у стены в качестве постели. Мама летала где-то между мирами, а может быть, и не выжила после побоев. Клементина ничего не знала, кроме того, что она будет здесь всегда.

Она провела ладонью по шершавому холсту и закрыла глаза. Ах, если бы краски могли говорить однозначно. Например, спасите меня.