Художественный анализ рассказа Набокова "Рождество"

В рассказе Владимира Набокова «Рождество» такие категории, как пространство и время, нельзя рассматривать отдельно друг от друга. Эти два понятия тесно связаны между собой, одновременно вбирая в себя различные пласты человеческих чувств и ценностей. Рассмотрим это подробнее.

Дом с флигелем и обширное пространство вне его мы можем рассматривать как олицетворение процесса жизни, поэтому за каждым участком пространства закреплено определенное время и некая совокупность чувств и ценностей, свойственных этому времени.

Дом, в который главный герой, Слепцов, так боится заходить, представляет собой прошлое, представляющее самый темный уголок его памяти. Герой не поселяется в доме, потому что, во-первых, ему чисто психологически было бы сложно там находиться, ведь эти стены, окна, шкафы, ящики с бабочками еще помнят того, кто недавно умер, кто перед смертью упоминал все то, что находится в доме, особенно индийский кокон, казавшийся на первый взгляд мертвым. Прошлое содержит не печальные воспоминания, а, наоборот, теплые и светлые. Именно от данного диссонанса с реальностью, от сравнения этих «тепла и света» и реальной жизни, превратившейся в одно сплошное горе, герой рассказа, сильный мужчина, плачет, прижавшись мокрой щекой к пыльному столу. Еще летом он был так счастлив, наблюдая за сыном, который бегал в саду, ловил бабочек, насаживал их на булавку и прятал за стекло. Теперь жизнь кончена, как разорван тот сачок, которым сын накрывал на перилах моста живое, трепещущее крылышками существо.

Флигель ассоциируется у нас с настоящим временем. Именно в этом месте поселяется герой. С одной стороны, «там белые изразцовые печки истопить - дело легкое», но это лишь формальное объяснение поведения героя. С другой стороны, это место не дом, но находящееся рядом место. Главному герою в любом случае придется зайти в дом, окунуться в это холодное, но олицетворяющее «тепло и свет» пространство. Он садится в угол, словно пациент, ожидающий приема у доктора. Необходимо собраться с мыслями. Необходимо подготовить себя к той боли, которая ждет впереди, возможно, более сильной, чем была ранее. Именно флигель концентрирует в себе напряженное чувство ожидания боли, а также боли, уже ощутимой героем. Угол тот нежилой. В него герой садится совершенно неосознанно, потому что мыслями он далеко от этого места. Ему неважно, где он сидит, в каком из углов. Нежилой угол приютил своего убитого горем хозяина. Они чувствуют близость друг другу. Такие же одинокие, пустые и без жизни. Герой словно умирает, умирает глубоко внутри, ведь горе оказалось сильнее. Умирает для того, чтобы обратиться к прошлому, уже мертвому времени, сконцентрированному в пространстве дома. Но это лишь один угол из четырех. Флигель – это настоящая жизнь: суета, заботы, печки, лампа и воск свечи, относящий читателя к похоронам. Но здесь есть свет. Его приносит во флигель слуга Иван. Если бы не было Ивана, дом показался бы нам абсолютно пустым и безжизненным. Возможно, что именно благодаря Ивану главный герой возвращается из своего ожидания сильной боли, своих раздумий. С одной стороны, слуга знал дом прежним, когда сын героя рассказа был жив, когда Иван еще не сбривал усы. Но жизнь идет. Все меняется. Есть то, что жило в прошлом и живет в настоящем. Это слуга Иван, произносящий в рассказе всего несколько слов, но именно своими действиями – из прошлого, но настоящими – возвращает хозяина дома к жизни, тянет его из глубоких раздумий, словно зовет из того неживого угла. Он напоминает Слепцову, что завтра будет Рождество, что настоящее время – не только похороны, но и Сочельник, который так любят дети. Иван доказывает, что жизнь не закончилась, что процесс жизни линейный, что завтра будет завтра, что стоит продолжать жить.

Пространство вне дома, которое Набоков так красочно представляет обилием пейзажных зарисовок, олицетворяет собой будущую жизнь, которая начнется уже с завтрашнего дня, с Рождества. Это будущее обширно, ярко, красочно, радостно, светло, что Слепцов с чувством разочарования понимает, как на погосте далек от сына, дальше, чем «здесь, где под снегом хранились летние неисчислимые следы его быстрых сандалий». Будущее кроет в себе неизвестность, но в этой неизвестности уже не будет столько боли, сколько ее есть в доме (прошлом) и флигеле (настоящем).

Местоимение «ты» появляется у Набокова лишь в одном абзаце, в самом начале. Возможно, что таким образом автор рассказа приобщает нас к этой очень личной истории. Мы становимся на одном уровне с главным героем, с нежилым углом, его приютившим. Вспоминаем свои истории, когда были близки к тому, чтобы расплакаться на плече у незнакомца, прохожего. Теперь другой человек, недавно похоронивший сына, доверяет нам свою боль, делится ею. И мы воспринимаем весь текст, как именно его рассказ, а не рассказ автора. Мы настолько проникаемся сочувствием к чужой боли, что совершенно забываем о наличии повествователя. В описаниях движений, в отдельных деталях мы читаем гораздо больше. Объем рассказа для нас не сводится к этому малому числу страниц. Мы ощущаем всю трагичную историю в целом.

Когда Слепцов покидает дом, тем самым он стремится к будущей жизни, отрываясь от прошлого и трагически суетного настоящего. Он словно глубоко вздыхает, выбирается на волю, освобождается от того мучительного ожидания боли, которая ждет его при посещении дома. Слепцов опять начинает жить, жить не в горьких проблемах, а в простом, чистом восприятии этого чистого вокруг мира. Он перестает замыкаться на своих переживаниях и начинает осознавать, что кроме его горя есть и окружающий мир, и этот мир не трагичный, а светлый, морозный, ясный. В нем дышится легко. Уже веранда – пространство, близкое к пересечению времен, пересечению ощущения нежилого угла (смерти) и ощущению двора, моста, парка, реки (новой жизни) – встречает героя веселом скрипом половицы и «райскими  ромбами отраженья  цветных  стекол». «Он удивлялся, что еще жив, что может  чувствовать,  как  блестит  снег,  как  ноют  от  мороза передние  зубы.  Он  заметил даже, что оснеженный куст похож на застывший фонтан, и что  на  склоне  сугроба  - песьи  следы, шафранные  пятна, прожегшие наст». Безусловно, главный герой восхищается красотой окружающей природы. Встретившее его морозное утро он воспринимает как человек, не переживший до этого серьезного горя. Возможно, это будет звучать абсурдно с нашей стороны, но мы предполагаем, что вне пространства дома и флигеля герой чувствует себя счастливым. Вокруг нет горя, нет смерти. Все жаждет новой жизни. Утро – это новая жизнь. Каждый человек неосознанно стремится туда, где ему будет легко и комфортно. Ради этого он может забыть о своих обязанностях, о потери близкого человека. Так устроена жизнь. И это ощущение легкости и некой радости удивляет Слепцова. Он ненавидит себя за то, что еще жив, что чувствует эту красоту, хотя должен скорбеть о погибшем сыне. Возможно, он принуждает себя возвратиться к своему горю, но человеческая природа сильнее самого человека и его моральных обязанностей перед самим собой.

Как мы уже говорили ранее, пространство вне дома характеризуется обилием пейзажных зарисовок. Конечно, чисто с формальной точки зрения пейзаж обязан разбавить трагическое настроение как главного героя, так и читателя. Но главенствующая роль все-таки кроется в воплощении новой жизни, самой сущности жизни, ее главной мысли по поводу постигшей героя беды: «Все пройдет. Пройдет и это». Горе не перечеркивает линию жизни навсегда. Оно заставляет человека взглянуть на свою жизнь и жизнь вообще по-новому. Заставляет сделать новый глоток воздуха. «Слепцов,  в  высоких  валенках,  в полушубке с каракулевым воротником, тихо зашагал по  прямой,  единственной  расчищенной тропе  в эту слепительную глубь». Эта «слепительная глубь» и есть та новая жизнь, которая ждет его впереди. Таким образом, мы здесь видим две жизни: настоящую для героя, трагическую, и фоновую, общую, светлую.

Особо следует обратить внимание на последний абзац второй главы, в котором говорится, что герой стоит на месте обрыва парка к реке. Нет сомнения, что действительность дана здесь глазами Слепцова, а не повествователя. Когда герой прислонился к стволу, он не замыкается в себе, не вспоминает прошлого с участием любимого сына, а видит обычное течение жизни, которая была до смерти сына и будет продолжаться после. Стоит заметить, что герой рассказа не видит людей, а видит лишь результаты их деятельности: вырезанные льды, розоватые струи дыма, стук топора. В его горе, сакральную тайну, никто не вмешивается: ни на уровне детали пейзажа, ни на уровне ощущений души, а душа пропускает пейзаж через себя и тем самым познает красоту жизни. Его тайну видит лишь церковный крест. Сам Господь обязывает героя верить в дальнейшую жизнь.

Может показаться странным, но мы хотим сравнить данный рассказ с музыкальным произведением. Две первые главы являются подготовительными к главному событию – переходу героя в мир прошлого, к главной боли его переживаний. В первой главе мы знакомимся с пространством дома, флигеля, а также с самим героем, помещенным автором в неживой угол. Во второй главе герой рассказа как бы еще причастен к фону жизни, словно пытается запастись красотой человеческого бытия перед смертью, которая наступит при посещении им дома. Он еще не пережил самую высокую вершину своей беды, не увидел всей трагичности случившегося. Спокойные ноты, овеянные пеплом грусти, - в начале, искорки радости – в продолжении течения произведения. Практически тишина… Чувства настолько спокойны, что нам уже кажется, герой рассказа готов встретиться с горем лицом к лицу. Слепцов велит отпереть большой дом. Идет к комнате сына. Полы трещат, стены наполняются желтым светом от лампы. Комната – сгусток прошлого, которое ушло безвозвратно, не оставив о себе и живого признака. Хотя…

Сейчас главными для героя являются не новая жизнь, счастье, радость ощущения бытия, а горечь утраты любимого сына, от осознания  того, что ему так и не суждено узнать, по кому сын так тосковал, кого сын так жаждал увидеть.

Одновременно меняется и способ ощущения бытия героем рассказа. Он, кажется, навсегда отказывается от того мира вне дома и читает истории, которые ему нашептывают вещи в комнате: тетрадь, шкафы, сачок, бабочки. Слепцов становится настолько бессильным, что ему остается лишь слушать и плакать. В мире прошлого вещи оживают. Они творят реальность, заставляя забывать о внешнем мире, о настоящем времени. Они творят ту реальность, в которой сын еще жив, еще ловит бабочек, прикрепляет их крылья к дощечкам, произносит их латинские названия «слегка картаво, с торжеством или пренебрежением». Герой не выдерживает обрушившейся на него лавины воспоминаний. Все его действия сопровождают рыдания: то явные, то сухие, еле слышные. Трагизм нашего уже музыкального произведения с каждым словом, с каждой нотой нарастает. Кажется, что еще чуть-чуть и будет поздно, что струна души навсегда лопнет, а сердце разорвется от страданий. Но вспомним наше одинокое «хотя…»

Прошлое не оставило в себе и живого признака? Ряды сухих бабочек под стеклом. Это не совсем так. Появлению живой души предшествует появление живой души иного характера. Безусловно, это Иван, но Иван не один, а с живой, вечно зеленой, пахнущей морозом и праздником елкой, к крестообразной макушке которой приделана свеча. «Зеленая. Пускай постоит...» - мягко настаивает он. Слепцову тяжело осознавать, что сегодня Сочельник, а завтра Рождество. Переход из одного времени в другое всегда болезненный. Здесь переживание героя достигает своего пика. Елка, строчки о первой любви сына, о которой отец теперь никогда не узнает, слон, уходящий вдаль на последней странице тетради. Герой больше не может терпеть этой выворачивающей душу боли и решает покинуть жизнь. «Смерть, - тихо сказал Слепцов, как бы кончая длинное предложение». И снова тишина… Кажется, из этой мертвой пустоты не выбраться, не преодолеть этой нескончаемой лавины горечи. Но среди мертвых бабочек оживает то, что ранее казалось таким же неживым. Из кокона рождается индийский шелкопряд, огромная ночная бабочка. И словно в композиции Мориса Равеля «Волшебный сад», после продолжительного трагического начала и пика переживаний, когда кажется, что сердце разорвется от боли, последние строчки-минуты окрашены чувствами счастья, радости, волшебства, новой жизни, Рождества. Формально это конец произведения, но мы уверены, что для главного героя рождение бабочки из кокона, который так дорог был сыну, является лишь началом. Рождение бабочки стоит вне категорий прошлого, настоящего и будущего, вне фоновой и реальной жизни. Это событие играет роль чуда, поэтому мы с уверенностью можем провести параллель с Рождеством Христовым. Конечно, герой захочет жить дальше. Его тепло дало жизнь другому существу. И так не раз будет в его жизни.

Нельзя утверждать, что герой предал одни ценности ради других. Мы не можем выделить точное число главных ценностей, потому что человек сложный по своей природе и жизнь сложна. Человек многогранен изначально, и он лишь тогда человек, когда обладает всей совокупностью ценностей, где одна не может существовать без другой. Смерть и возрождение, горе и счастье, открытость миру и закрытость в своих переживаниях – все это испытал герой, и ни одна из ценностей не отброшена на второй план. Все они для него главные, потому что они ЦЕННОСТИ, а следовательно, ценны изначально. Просто рассказ заканчивается на идее возрождения, идее чуда, но за ней последуют и счастье, и радость, и смерть как наш общий приговор.

Предметом эпоса является целостность мира, в котором совершаются индивидуальные действия. В данном рассказе мы наблюдаем лишь за одним из отрезков жизни человека, о котором мы знаем только, что он отец, любящий своего сына. Жизнь каждого человека не дискретна, а целостна. Каждое событие играет в жизни человека определенную роль: большую или незначительную. Поэтому смерть сына рассматривается в рассказе в контексте прошлого, настоящего и будущего. Оно взаимодействует со всеми пластами времени и не только времени, ведь не стоит забывать о чуде.

Для достижения трагического эффекта авторы фильмов, поэзии, прозы часто связывают мотив смерти с полетом: птицы, листа, бабочки. Безусловно, этот образ кроет в себе сравнение с полетом души, стремящейся в небеса. Но образ бабочки гораздо глубже других образов, потому что это не только полет, но и чудо. Можно даже сказать, что это чудо вдвойне: рождение живой души из неживого и полет этого живого к небесам. Рождение бабочки накануне Рождества. Прочитав эти четыре слова и представив этот волшебный образ, мы совершенно забываем о смерти. Нам хочется жить, хочется отпустить это чудо туда, где теперь живет его хозяин, и тем самым от горя освободиться.