Пасторальная идиллия Бориса Екимова

Александр Солженицын характеризует особенность творчества Бориса Екимова следующим образом: «Во множестве ярких рассказов и очерков Екимов рисует мало кому знакомую обстановку нынешней сельской местности с её новым бытом, манящими возможностями и крутыми угрозами. Этот живой поток екимовских картин, раздвигая наши представления о непростой жизни сегодняшней деревни, помогает восстановить, хотя бы мысленно, единство национального тела». Мы не можем спорить с гениальным прозаиком, но небольшие уточнения все-таки дать обязаны, и образцом для наших «уточнений» послужит рассказ Екимова «Не надо плакать…», опубликованный в «Новом мире» в 2004 году.

Для начала стоит сказать, что состояние «нынешней сельской местности» не настолько мало знакомо обществу, как утверждает Александр Солженицын. Возможно, предполагаемая независимость современных умов от сельского быта была основана на советском позитивизме, но в XXI веке ситуация кардинально изменилась, и все благодаря СМИ, телевидению и «всемирной паутине». Перечисленные ресурсы пропагандируют свободу слова, зачастую это слово оказывается в устах жителя деревни. Поэтому мы не можем так яро утверждать, что в современном обществе до сих пор существует «война города и деревни». Это совсем не так. Первое десятилетие XXI века показало, что приобщение к деревенской жизни становится мейнстримом, то есть прочно занимает свою нишу среди других ячеек массовой культуры.

Если деревня считается «новой», то есть не советской, то и быт, соответственно, у нее должен быть новым, адаптированным под современную жизнь, но по сути таким не является. Быт остался советским. Когда мы читаем «Не надо плакать…», разве мы забываем, что это СССР? Конечно, нет. Лишь изредка черты современной жизни, как, например, упоминание Путина, заставляют нас снова перенести действие рассказа во времена, близкие нам. Разве мы не ставим этот рассказ в один ряд с рассказами Василия Шукшина, со «скрупулезной анатомией русской жизни шестидесятых»? Неужели такие колоритные персонажи, как Надя, Володя Арчаков, Мишка Абрек не могут сосуществовать рядом с персонажами Шукшина? Да они словно из одной деревни! Разве не вспоминаем мы «убогую, обильную, забитую, всесильную матушку Русь» Николая Некрасова? «Некрасова, как поэта, я уважаю за его горячее сочувствие к страданиям простого человека, за честное слово, которое он всегда готов замолвить за бедняка и угнетенного», — писал Дмитрий Писарев. Не можем ли мы сказать о Борисе Екимова то же самое? Мы просто обязаны это сделать. Рассказы Екимова прочно входят в литературную традицию, обращенную к мотивам убогой, но смиренной деревенской Руси. Русская деревня никогда не имела «манящих возможностей», но «крутые угрозы» существовали всегда, и «угнетенный бедняк» с ними, как мог, боролся.

В чем же заключаются эти «угрозы»? Прежде всего, это отношение власти к деревне. Советское государство кануло в Лету, а вслед за государством канули и колхозы. Сельская жизнь встала на путь деградации, и до сих пор, даже в эту минуту, она медленно, шаг за шагом, исчезает: зарастает бурьяном, пожилые жители умирают, люди среднего возраста перебиваются с каши на топор, или просто становятся алкоголиками, а молодое население если и появляется в деревне, то по вынужденным причинам. Именно об этом рассказ Екимова «Не надо плакать…», но не только об этом.

Прежде всего, обратим внимание на название рассказа. «Не надо плакать…» - это слова умалишенной от ужаса чеченских событий, за день поседевшей матери Нади. С одной стороны, они носят конкретный характер, то есть мать успокаивает внучку и дочь, делая акцент на том, что в деревне спокойно и хорошо, поэтому плакать не стоит. Практически эти же слова говорит себе Надя, когда борется с отчаянием. С другой стороны, данную фразу можно рассматривать на более широком уровне: сначала на уровне деревни, а затем и страны. Можно даже сказать, что люди уже настолько смирились со своей участью, что слова «не надо плакать» стали для них если не опорой мировоззрения, то точно жизненной позицией. Власть что-то делает для деревенских жителей, словно утешает их, не дает им до конца исчезнуть с просторов нашей страны. Народ принимает их «подачки», потому что ему ничего другого не остается. Это не истинное смирение, это самая настоящая наивность – ее можно отметить как отличительную особенность поэтики Бориса Екимова – когда смирение сопровождается детским восприятием жесткой действительности, когда среди безнадеги люди начинают искать фантомную «радужную» опору и принимают за нее желание продолжать влачить «серое» существование, потому что умереть всегда успеется. Образцом жажды жизни может послужить, прежде всего, образ Мишки Абрека.

Мишка Абрек – наиболее яркий герой рассказа. Для начала выясним происхождение его прозвища. «Абрек» — не собственное имя, а прозвище. Оно означает «изгой, исключенный из семьи и рода»… Абреком делался по преимуществу убийца, от которого отказывался род», - пишет  Л. П. Семенов в своей книге «Лермонтов и фольклор Кавказа». Действительно, из толпы персонажей он выделяется тем, что единственный воспринимает жизнь так, какой она на самом деле является. Абрек знает, что никто ему, кроме самого себя, в этой жизни не поможет, поэтому взял себе за основу пословицу «Хочешь жить – умей вертеться». Абрек пренебрегает моральными нормами и зарабатывает на наивности других, точнее на наивности и слабости. Это единственный персонаж, кто представлен именно ярко. Мы сразу запоминаем, что у него засаленная телогрейка, сутулая спина, железные зубы, глубокие морщины, сиплый голос. Но главным для нас является его характер: противоречивый и эмоциональный. Абрек продает деревенским жителям самогон, но и помогает им, единственный не сидит на месте, чему его научил «червонец» в тюрьме. Он хочет подарить Наде кольцо, но также доводит ее до «смертельного ужаса в глазах», угрожая расправой, если она переспит с Володей Арчаковым. Ревность окрашивает образ Абрека в яркие цвета, в то время как остальные герои рассказа представлены довольно бледно, по причине их покорности и наивности. Если бы мы рассматривали персонаж Мишки Абрека как бунтаря против общего умонастроения, иначе покорности режиму, то отметили бы тот факт, что только он погибает в рассказе, вместе со своим «добром»: нажитым, помощью и жаждой постоянной эксплуатации зависящего от спиртного населения. Погибает тот человек, кто не согласен с общим смирением. Остаются те, кто готовы доживать свой век спокойно, радуясь тому, что Бог пошлет.

Безусловно, «наивная деревенская Россия» не виновата в своей наивности. Надя, ее мать и дочь не виноваты в том, что попали в деревню. Их просто обманули, как множество раз обманывали нас, как власть постоянно обманывает население, к тому же не только сельское. Мишка Абрек помогал семье Нади, но теперь его нет. Как же может сложиться ее судьба? Выйдет замуж за Арчакова? Мы вполне можем догадываться об этом. Тем самым жизнь устранила единственного деятельного человека, но как же теперь остальным сельским жителям? Неужели можно надеяться на общее выздоровление, на то, что все сразу же перестанут пить, и начнется настоящая пасторальная идиллия, мотивы которой зачастую видны на протяжении всего рассказа? Исчез единственный источник деятельности в деревне. Пасторальная идиллия была описана в советских рассказах и больше не вернется. Будущего нет, потому что впереди есть лишь власть, а мы уже знаем, как она относится к своим «подопечным».

Как мы уже говорили, наивность сельских жителей заключается в создании для себя фантомной мечты. Допустим, сон Мишки Абрека. «Потом, во сне, ему виделось лето: просторный зеленый луг, корова Ханка и телочки, а возле них Надя с большим букетом, целая охапка в руках: розовое, фиолетовое, голубое… и очень душистое, сладкое, такое же, как сама Надя», - повествует автор. Что же, даже «не наивный» Абрек лелеет свою мечту? Затем автор добавляет: «Мишка Абрек сны видел редко. Еще реже — хорошие», и все становится на свои места. «Стрелять Надя не умела. А значит, оставалось одно…» Часть мечты Мишки Абрека поджигает его усадьбу. Мечты об идиллии убивают, если не мгновенно и в персонифицированном виде, как у Абрека, то медленно и без материального выражения. Можно было бы посочувствовать желанию наивных людей, но делают ли они что-нибудь ради своего счастья?

Кого же можно противопоставить Абреку? Прежде всего, Володю Арчакова. Мы, конечно, можем обратить внимание на происхождение и его фамилии. Арчак – это часть седла. И мы не случайно постоянно встречаем Арчакова за рулем. Володе так же нравится Надя, как и Абреку, поэтому он ей помогает. Мужчины одинаково испытывают к женщине физическое влечение. Абрек его удовлетворяет, Арчаков же довольствуется шуточками. Следует также отметить, что при прочтении портретов Арчакова и Абрека мы обращаем внимание на зубы: у Володи они белые, выделяются на загорелом лице, у Мишки – железные, и если он их показывает, то не в улыбке, а в оскале. Невольно вспоминается «Наводнение» Евгения Замятина, где описанию зубов уделяется не маловажное значение. Но обратить свое внимание следует не только на это. Мы вели речь о жажде идиллии. Какова же «мечта» Володи Арчакова?

«— А где твоя музыка? — спросила Надя.

— Ты разве не слышишь? — удивился Володя. — Давай сделаю громче. — Он выключил мотор.

Надя удивилась, но вдруг поняла. И нельзя было не понять, не услышать. По инерции машина катилась, а навстречу ей и вослед от земли и от неба звенели серебром жаворонки, нежно перекликались золотистые щурки, томно стонали горлицы, желтогрудые иволги выводили печальную песнь, вызванивали варакушки… Птичий хор звенел стройно и слаженно…

— Приезжай к нам на стан. Там — соловьи,— пригласил Володя.

— И вы их сидите слушаете?..

— Сидим… Ночь напролет. На косилке, на граблях, на пресс-подборщике…»

Создается впечатление, что Володя Арчаков живет в своей волшебной стране, не имеющей с их деревней ничего общего. Наде предложение кажется заманчивым, но Мишка Абрек следит за каждым ее шагом и не позволит. Он удерживает ее в реальности, где надо работать и мыслить ради продолжения своего существования.

А что Надя? Надя уже пять лет работает почтальоншей: развозит деревенским старикам пенсии, а Мишка Абрек забирает у них за самогон последние крохи, едва оставляя на пропитание. У героини своя непростая история: вместо квартиры и большого дома в станице ее семья получила домик в глуши, и попробуй поспорь! «Нас обманули. Нас опять обманули, мама», - говорит с горечью Надя, успокаивая мать. Далее оказывается, что семья Нади не единственная в своем обмане. Еще одну семью привезли в «развалюху», и тоже по обмену на квартиру. Наивная русская душа! Надя постоянно успокаивает себя тем, что у нее есть путь развалившийся, но все-таки дом. Она надеется, что былых ужасов в жизни из семьи не повторится. Но где гарантии, что завтра не придут те же люди и не высадят их в чистом поле, лишив последнего угла? Гарантии есть. Они никому в этой деревне не нужны: ни тем людям, ни государству. Хуже уже не будет.

Ненароком вспоминаешь «Жили-были» Леонида Андреева, где Лаврентий Петрович Кошеверов останавливается в университетской клинике лечиться. Собственно, в этом месте люди обречены, и кровати больных нам представляются уже как могилы: не зря над головой каждого пациента висит табличка, словно он уже преставился. Больница олицетворяет собой потенциальное кладбище, место, где люди «мелькают» между жизнью и смертью. Каждый держится за жизнь, выбирая свою фантастическую опору: дьякон ищет себя в вере и природе, студент же живет желанием любить. Только купец Кошеверов не верит в эту «опору» и говорит людям правду в глаза. Среда устраняет несогласного с общим умонастроением человека, как «новая деревня» устраняет Мишку Абрека. В клинике у каждого пациента свои «Не надо плакать». Если ты не смиришься со своим положением и будешь бунтовать против покорности, смирение в любом случае окажется сильнее.

Мы не отказываемся от положения, что автор рассказа уводит «угнетенного бедняка» в волшебную страну, тем самым отрывая его от жестокой реальности, в котором человек за один день может стать седым. Какова же история этой пасторальной идиллии? Она не берет свое начало в советской идеологии, где все всегда было хорошо, даже если действительно было плохо. Возможно, что пастораль «новой деревни» кроется гораздо глубже, а именно в древнегреческой литературе, где человек и природа мирно сосуществовали друг с другом. Люди жили на лоне природы и наслаждались ее красотой. Природа всегда радовала обильным урожаем. И если и невзгоды приходили в жизнь людей, то только со стороны города. Безусловно, в те времена город и деревня мыслились как два совершенно разных полюса. В рассказе Бориса Екимова город и деревня объединены безразличным отношением к ним власти.

Вспомним танец дочери Нади. «Она [Надя], запыхавшись и не помня себя, подбежала к воротам и увидела чудо. Посреди просторного зеленого двора, окруженного могучими грушевыми деревьями, на светлом солнечном окружье, словно на огромной сцене, танцевала молодая стройная девушка с распущенными золотистыми волосами. Танец ее был естествен и прекрасен. Гибкое тело, длинные ноги, тонкие руки. Так трепещет под ветром зеленая ветка или играет в воздухе птица. Так умеет дитя человеческое. И это была ее, Надина, дочь, единственная, дорогая. И тут же на низкой скамеечке сидел зритель — старая мать, радуясь, и смеясь, и беззвучно хлопая в ладоши». Девочка танцует на лоне природы, словно это не беженка из Чечни, а Хлоя, поджидающая Дафниса.

Мы не думаем, что рассказ, призывающий к смирению и не имеющий в своей структуре ярких акцентов, может претендовать на такую же известность, какую имели Некрасов, Андреев и Шукшин. Мы не видим в повествовании сильной жажды жизни, которую пропагандирует автор. Если автор и ставит своей целью описание «новой деревни», то описание выходит бледно, а персонажи очень пассивны. Активные персонажи исключаются из рассказа. Рассказ «Не надо плакать» - это срез будничной деревенской жизни без определенной цели. Не зря же автор заканчивает его словами «Но это уже потом».

«Новая деревня» продолжает опускаться в воды Леты на фоне изобилующей дарами природы. Пустующие дома и дворы будут зарастать одним большим садом, если только еще раз не обманут какую-нибудь семью из Чечни и не поселят в подобной деревне. «Манящие возможности» выживания на просторе гигантского «национального тела».