Монолог собаки

На «Return to Innocence» Enigma взрываюсь рыданиями.

Вою — громко, не как волк, а как подбитая собака.

Я: Ну вот, ничего не изменилось.

Снова рассталась, снова рыдаю.

Какая же я тряпка...
Внутренний голос: Почему ничего не изменилось? 

Раньше ты рыдала по ночам, теперь днем.

Начинаю смеяться.

Я барахтаюсь посреди океана. Я очень люблю этот океан: седой, могучий, саваофский. Да, иногда я считаю океан своим духовным отцом (реального отца у меня никогда не было). Люблю тех, кто в нем обитает: рыб, моллюсков и особенно русалок. Но я совсем не знаю, куда мне плыть. Не знаю, как добраться до той самой суши. Я на вершине паники, потому что внезапно разучилась плавать; вот так бывает — плавала на большие дистанции, а потом разучилась: любить, быть любимой, заодно и плавать. Падаешь с велосипеда. Падаешь в чужих глазах. Смотришь на пустой лист. Смотришь на ставшие чужими губы. И ярким пламенем горят на плите котлеты — вместе с планами и надеждами — ярким синим пламенем. Пока что без коней в этом отчаянном нарративе. Что ж, я все еще в океане. И я ищу сушу. Я не умерла, я все еще знаю истину: берег принесет мне стабильность, даст возможность отдохнуть от борьбы за жизнь (потом начнется другая борьба — с туземцами, например). Я же стояла на этом берегу, я построила там дом, завела собак, полюбила этих собак (а затем людей). Выходила в сад, собирала яблоки, слушала птиц, разговаривала с бабочками. Была счастлива так, что не могла напиться — тоже, кстати, синим — небом. А потом все исчезло. Нет, не сгорело от котлет, как можно подумать. Сгорела я. Очень хочется написать, что меня сожгли, как ведьму, но психолог надает по шапке, потому что я опять поставила себя в роль жертвы. Ладно, буду жертвой наполовину (если так вообще можно). Когда я догорала, на меня никто не плеснул водицы. Сгорела я до конца, до самого основания, даже пятки, даже эта противная кожа на пятках (и слава богу, что сгорела — такая она отвратительная). Подошел человек, поставил стол, стул и начал писать... Хорошо бы, но нет, он смел меня на совок и выкинул в мусорное ведро. Хорошо, что я имела "запаску" в багажнике. Эта "запаска" и ревет сейчас, что не мешает ей одновременно смеяться. Эта "запаска" и тонет сейчас в океане, позабыв, что паника не помогает. Адреналин может помочь, но не в такой душещипательной ситуации. Он поможет, когда ты будешь собирать вещи, накопленные за семь лет, таскать их из машины на четвертый этаж, когда в новой квартире все разваливается, а никто эти проблемы — так срочно — не решит. Очень стойкий солдатик, пусть и не оловянный — эта "запасная я". Волны хлещут в лицо, а она — как стремительно я перепрыгнула от себя к ней! — захлебывается соленой водой и молится, чтобы течение вынесло ее хотя бы к бревну, за которое можно зацепиться. Уж не часть ли дома это бревно? А что, хлопнула дверью и развалила все к чертям собачьим (и снова собаки). Только вот дом был из кирпичей. И вместо сердца теперь тоже кирпич. Тяжелый и красный. Камень. Может, он и тянет меня на дно. Есть же причина, по которой я начинаю рыдать, смешивая соль слез с солью воды? Есть. Эта причина — семь лет. Эта причина — человек, так странно, уже под конец истории, соединивший в себе всех друзей, которые меня когда-то оставили, мою мать, уехавшую на заработки, когда я была еще крошкой, преподавателей, у которых я никогда не стану любимицей. Человек-никогда. Человек-уже_всё. Человек-я_не_хочу_тебя_видеть. Человек ли? В моей голове — точно нет. Так, сборник воспоминаний. Мягкость рук. Шутки. "Принесешь мне воды?" "Ты ничто". Пусть эти фразы стоят рядом. Я даже потратила целую ночь, пытаясь понять, есть ли этот человек на самом деле. Ну вот, у него есть руки и ноги, он разговаривает, все так же (наверное) шутит. Значит, человек. Значит, я скучаю по нему. Это было бы логично — тосковать по любимому, как в книгах. Я же сама эти книги пишу, черт возьми! Я вожу руками в темноте, пытаюсь поймать очертания образа, но образ распадается (на шутки в том числе). В руках остается лишь невесомая ткань — это "отношение к тебе". Это забота. Приятные слова. Все-таки поддержка (точнее — ее вспышки). Знаете, когда меняется лицо, когда человек тебя видит — оно светлеет. Вот что означает эта помятая органза. И ты (уже "ты", а не "она"? ладно) рассматриваешь ее в лучах уличного фонаря, ищешь искорки, напоминающие золото. Но это всего лишь ткань, которая оживляет кончики пальцев своим прикосновением. Ты даже можешь обмотаться ей, лечь и снова зарыдать, да только вот человека в действительности нет. И был ли он? Может, я увлеклась рисованием? Нарисовала портрет, слепила из того, что было, а потом, как в песне, и полюбила. И тогда тут только моя вина — не надо было рисовать. И лису с домиком — первая картина маслом — тоже. Потому что, кажется, я нарисовала два полотна одновременно. И тем самым определила свое будущее через семь лет. Тем самым определила этот чертов текст, который я сейчас пишу, прерываясь на слезы. Я бы многое отдала, чтобы не писать его. Чтобы не смотреть на полотенце, которое было голубым, а после стирки превратилось в серое. Даже вещи уходят. Казалось, я выкинула три пакета и этого достаточно — жаль, что нельзя было зажечь ритуальный костер (котлеты тоже горели в ритуальном огне). Остальное — одежду — отдала малообеспеченным семьям. Привезла им целый чемодан. Но ведь нет, сегодня я выкинула носок, потому что он тоже поменял свой цвет. И ярко-голубой рюкзак перестану носить по этой же причине — оставлю его для вещей, когда буду в очередной раз переезжать (но я все еще в океане, напоминаю). А полотенце... Замену ему не придумала — потерпим отсутствие эстетики. Оно напоминает мне ту органзу в свете фонаря. В полотенце — вот такое, странного цвета, с желтыми пятнами — тоже можно обернуться (и прыгнуть с какой-нибудь высокой горы, ха-ха). В детстве я думала, что у каждой вещи есть душа. Проснувшись на следующее — после слов о расставании — утро, я смотрела на вещи, окружающие меня, и не могла их узнать. Я никогда не видела этой постели. Этого кресла. Этого стола. Этих блокнотов. Книг. Эти вещи — тоже — от меня отказались. Они не узнают меня так же, как я не узнаю их. Уснула дома, а проснулась в хостеле. И кошки смотрели странным взглядом. Наверное, и собаки так же смотрели, но я не вглядывалась, чтобы оставить надежду, что я хотя бы им нужна. Я не могу забыть, я трачу последние силы на слезы (вместо поиска постоянной работы), мучаюсь в кошмарах, где захлебываюсь собственной кровью, я не могу забыть, мне плохо, плохо, плохо, плохо мне, господи! — а они забудут. И слава богу, что забудут. Не станут рвать себе сердце. Пусть хоть кто-то не будет рвать себе сердце.