Бунин. Избранный для избранных.

На "четвергах" Бунин читал свои и чужие произведения, пишет Нилус в статье "Бунин и его творчество", "читал просто, а тогдашняя публика привыкла к актерскому чтению, к ложному пафосу, к "слезе" в голосе, к вульгарным эффектам. Кроме чужих произведений, он читал и свои стихи, но и они были встречены холодно - в стиле Бунина не было пустозвона, шаблонных рифм, и особенно потому, что в них не было гражданской скорби; они были наивны и благородны - качества, доступные не всем".

Позже Горький скажет, что настоящей может быть литература и не для широкой публики. Чехова любили все (преимущественно - за простоту и юмор), в отличие от Горького - второй постоянно служил источником скандалов и ходил под надзором полиции. Конечно, это не отменяет великой художественности творчества того и другого. Бунина же любили избранные, особенно деятели культуры и люди, хотя бы толику связанные с искусством. Такое можно было наблюдать, когда дело касалось чеховских пьес и последних его рассказов. Чеховский лиризм признавали лишь художники и музыканты. Возможно, лишь за счет прочного материала, опубликованного в начале пути под множеством псевдонимов и немалой общественной деятельности, Чехова признали все. Творчество Бунина - и поэзия, и проза - было крайне лиричным и не могло допустить юморесок. Временами он досадовал в письмах, что не понимают, не видят, а если видят, то совсем иное, но главное - не слышат той ноты, которую выбирал Бунин для каждого рассказа. Для него, прежде всего, был важен первый звук, на поиски которого уходили, бывало, дни. Главная нота повествования и суггестии. Он словно настраивал музыкальный инструмент, и лишь человек с развитым слухом мог распознать мелодику текста. Критики, которых Бунин не жаловал, - а жаловал он мнение людей близких, знакомых с душой его - не замечали не то что главного, они не замечали ничего и писали о ботинках автора, якобы лакированных, о том, что он сам барин, хотя в отрицательном свете изображает класс господ, что есть у него поместье и что пора бы избавиться от пессимистичного настроя. Бунин негодовал: что же делать, если русская деревня - именно такая, со смертью, с горем и страданиями, увядающая, уходящая? Он не выдумывал, он брал из жизни, но его прототипы были лишены какой бы то ни было насмешки  - в силу мягкого бунинского характера. Пиша рассказы, Бунин воскресал тех, кого уже не было рядом: память не могла спать и возрождала тот или иной образ - будь то горемычный пьяница или вековой старец. Список имен, описания внешности и характера - в тетрадках с разноцветными обложками. Не формальные персонажи, а настоящие люди - из плоти и духа - жили, говорили, умирали и смертью своей будто тихо шептали, что время меняется, впереди немало горя и дух русский будет подвергнут испытаниям Господним. Испытаниями оказались Первая мировая война, революция 1917 года, а после Великая Отечественная война.

Бунин с Чеховым дружили, хотя на характер были совсем разными, но, взирая на исторические события того сурового времени общо, начинаешь предполагать, что если бы Чехов был здоров и дожил до этих трагедий, его бы ждала та же самая судьба. Судьба, которую кроил не сам гений, а государственные перевороты и жажда мирового господства. Судьба жестокая: голод в юности, нарастание славы, эмиграция, Нобелевская премия, забвение, голод в старости. "Я потерял веру в людей. Литература никому не нужна. Писать не для чего и не для кого", - незадолго до кончины признавался Бунин - человек, в знаменитых произведениях которого именно Человек выше всего, Русский Человек. Разочарование - в человеке, во власти, в истории - способствовало подрыву сил и надрыву сердца: еще в революционное время он чувствовал, как неровно бьется в груди, и был на грани потери сознания.

Но до славы еще не один год. Юный Бунин перебивается с воды на воду и работает редактором то в одном издании, то в другом. Письма его переполнены сомнениями в собственной значимости - многочисленными возгласами "Зачем я живу?!", страданиями от бедности, невозможности осуществить задуманное и любовными переживаниями. Импульсивный, эмоциональный молодой человек, пишущий короткими фразами - можно ли в нем было распознать будущего представителя мировой классической литературы, стиль которого изящен, лиричен и глубок? Но гении обладают сильной жаждой жизни (если жажду эту не убивает государство), и талантливый юноша борется с невзгодами, заводит новые, зачастую выгодные, знакомства и отсылает стихи и первые рассказы в журналы. Желание драмы заставляет его часто рыдать и бросать себя с разбитым сердцем с поезда, но попытки самоубийства так и остаются попытками и лишь на время облегчают горькое существование. Читая раннюю бунинскую прозу, не узнаешь автора: десять тысяч знаков сжатого повествования, но с чутким описанием природы. Достойно, о деревне, но не так, чтобы мир положительно содрогнулся от мастерства. Хотя эти рассказы нравились, пусть и местами, некоторым известным прозаикам того времени, и начали поговаривать, что растет на земле русской талантливый наследник Чехова и Толстого. Поначалу поэзия Бунина была сильнее прозы, но с течением времени все изменилось - нельзя было выделить что-либо одно; казалось, что стихи продолжают прозу, а проза вытекает из стихов.

Стиль менялся, как менялся и объем произведений. Можно сказать, проза эволюционировала, росла и выросла в повести и романы. Большие тексты давались автору непросто: во-первых, потому что Бунин жаждал совершенства и много времени тратил на правку; во-вторых, потому что публиковал их частями, и многие замечали, что одна часть лучше предыдущей - автор не мог выдержать тон и сам это прекрасно видел. Черновики он нещадно уничтожал: отправлял в печурку, поджигал и наблюдал до того момента, когда бумага превращалась в золу. Вторая мировая война, ставшая позже Великой Отечественной, испепелила душу автора с мировым именем в такую же золу. Как писал он, "...война все изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей. И как подумаешь, что жизнь прошла, что еще несколько лет - и будешь где-нибудь лежать на Ваганьковом... Литераторские мостки. И ничего не сделать! Это ужасно". 

Ему, как он считал, многого не хватало. Не хватало систематического образования: "Все знания мои поверхностны, а так хочется быть в чем-то мастером!" И начинались путешествия, часто спонтанные и без царя в голове, служившие Бунину лучшим университетом. Он не любил сидеть на месте: дышал целым светом, вел дела в городе, а творил в деревне. Не хватало денег на путешествия туда, где он еще не был, и судьба послала ему Нобелевскую премию, которую тот раздал нуждающимся: приходили тысячи писем, и сердце не поворачивалось отказать в помощи. Не хватало впечатлений, о которых можно было бы написать. И в путешествиях Бунин впитывал все - от пейзажей до историй местных жителей - как губка, чтобы оставить это в памяти, лишь под конец жизни он начнет записывать больше, а в то время мог черкнуть лишь слово, и этого было достаточно - и воскресить в новом рассказе, который мог быть создан даже через много лет. В 40 лет он писал: "Ничего не охватишь, ничего не узнаешь, а хочется жить бесконечно - так много интересного, поэтического!" Не хватало свободы. Свободы сказать истинное мнение. Свободы отказать тому, кому хочется отказать. Так прервалась дружба с Горьким, теплые отношения с Андреевым и Куприным. Сказать пришлось - на юбилее "Русских ведомостей". "Исчезли, - сказал он, - драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота - и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык…" "За последние годы, продолжает он, публика и писатели были свидетелями "невероятного количества школ, направлений, настроений, призывов, буйных слав и падений", - пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию - называвшуюся разрешением "проблемы пола", и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и "пролеты в вечность", и садизм, и снобизм, и "приятие мира", и неприятие мира, и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм… Это ли не Вальпургиева ночь!". Одним словом, гению не хватало традиций. Ему больно было видеть, как русская литература, гремевшая когда-то на весь мир гениальностью и глубиной, надела колпак шута и пляшет перед собственной смертью. Он то и дело возвращался к чтению Толстого и плакал, когда читал его. Поражался свободе его творчества: тот в описание сцены с признанием в любви мог включить храп из соседней комнаты, а вульгарности это не добавляло.

Сознание людское забродило еще раньше революции, развалившей позже страну. О тех временах - еще до Первой мировой войны, с которой началась цепь трагедий в российской истории - Соколов-Микитов пишет в своих воспоминаниях: "Запоем читали Леонида Андреева, писавшего "страшные" рассказы и пьесы. Читали Ницше, других модных философов. Времена были нездоровые, нередко стрелялась молодежь. Шумели декаденты и символисты. Литературный Петербург соперничал с Москвою. Студенты и курсистки сходили с ума, слушая Бальмонта, Белого, Брюсова. Уже появлялись одетые в желтые кофты футуристы и даже "ничевоки". При переполненных залах пел свои стихи Игорь Северянин, нарядно одетый ломавшийся человек. Некоторые писатели открыто проповедовали содомский грех, бесцеремонно величали себя гениями, умело, впрочем, устраивая свои житейские дела и делишки. На художественных вернисажах выставлялись картины "кубистов". "Все можно опошлить, даже само солнце!" - восклицал с горечью Бунин. Бунина ценили, прежде всего, за то, что тот открыто высказывался против модернизма и продолжал традиции ставшего классикой реализма: обществу казалось, что литература возвращается в тихую гавань, где творили Достоевский, Толстой, Чехов. Но история все и всех изменила. Друзья Бунина - Андреев и Куприн - не выдерживали роста славы друга и впадали в омут зависти, хотя и не признавались в этом. Завидовали - уже в эмиграции - чета Гиппиус и Мережковского, и Зинаида даже просила Бунина отдать половину премии своему мужу. Они так и остались тихими врагами.

Бунину не хватало рядом с собой близкого человека. Испытав череду потерь, он уже отчаялся, но встретил Веру Николаевну Муромцеву, и та стала для него ангелом и в свет, и в тьму. Лишь она была с ним до конца. В 1948 году, находясь уже в эмиграции, он признавался: "Я стал очень слаб, задыхаюсь от эмфиземы легких, летом чуть не умер (буквально) от воспаления легких, два месяца пролежал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы (ингаляцией), которое мне стоило 24 тысячи - и т.д. Короче сказать: мне пошел 79-й год и я так нищ, что совершенно не знаю, чем и как буду существовать". И это пишет человек, славу которого признал в 1933 году весь мир. Сил уже не оставалось: ни на творчество, ни на мольбы о материальной помощи. "Темные аллеи" издали в Америке, но безуспешно: никому не было дело до русского гения. Бунину хотелось домой, но не в СССР, а в дореволюционную Россию, но она уже перестала существовать. Она погибла, забрав с собой гениальную классику реализма и впустив в свои двери только модернизм, который, как плесень, мог выжить даже в неблагоприятных условиях. Иван Алексеевич не знал нынешних порядков, ему было до крайнего предела горестно, что ничего уже не вернуть и что если он и вернется, хотя здоровье уже не позволяло, то ничто не будет как раньше. Ужасно было осознавать, что тебя выгнали из страны, которую ты любил и любишь до трепета, для которой ты был готов сделать невозможное - например, воскресить русский реализм и негражданскую поэзию. Но война оказалась сильнее, сильнее Человека, Русского Человека, Литературы и Любви: все благие начала были сожжены в печах концлагерей. И да, многие бежали из дома, из страны: убежать можно от революции или войны, но нельзя убежать от смерти.