Если предстоит выбирать между современной литературой и современной музыкой, я выберу музыку, и не потому, что музыка более вариативна, не потому, что в литературе меньше шансов встретить гения-самородка. Причина - в разной степени аутентичности. Музыка - если исключить культовые группы, ориентированные на массу и моду - обладает, выражаясь присущими человеку качествами, совестью. Совестлив, прежде всего, андеграунд, творящий исключительно на благо развития музыкальной сферы, на расширение музыкального пространства. Композиции андеграунда аутентичны и личностны: в них нет работы "на" и "для", в них - "вглубь", "за" и "над". И вглубь себя, а не общественных проблем, которые у всех на слуху и поэтому умело используются и тиражируются талантливыми, более-менее популярными, авторами - авторами неважно чего. Наверное, я должна радоваться: музыка - самый идеальный язык - продолжает развиваться, невзирая на коллективные ценности, которым, по сути, должно служить современное искусство. Она держит оборону, в отличие от литературы. Литература же устала от загазованности постмодернизма, но никак не найдет в себе силы наполнить легкие свежим воздухом в виде аутентичности постпостмодернизма. Если сил и хватает, то исключительно на сигаретный дым нового сентиментализма, который, конечно, ориентирован на личность, но не на которую ориентироваться стоит. Личность в новом сентиментализме коллективна, вот поэтому в России так популярна сейчас, например, женская поэзия. Коллективная личность - это личность коллективного невроза, и чем точнее ты изобразишь в своем творчестве коллективную личность, которой ты являешься только отчасти, тем успешнее окажется творчество. И уже не скрыться от текстов, повествующих о брошенных домашних животных и забытых стариках, о неразделенной любви, об одиночестве ("ванильная эстетика") и прочем - в одной из социальной сетей встретишь точно. Возможно, новый сентиментализм вылился бы во что-нибудь положительное (как-никак это обращение не к пустоте, а к эмоциям), но он слишком зациклен на собственных эмоциях и, кроме них, не видит ничего: ни того, что в мире есть вечные - еще с классицизма - ценности, ни того, что эмоциональность без иных аспектов больше походит на психическую болезнь и старческую слезливость, а болезнь отбрасывает нас сразу на несколько десятилетий назад, когда постмодернизм брал под свое пародийное крыло и нищих, и больных, и чем больнее ты, тем лучше.
Я бы не сказала, что характерной чертой русского постпостмодернизма является "новая аутентичность", скорее - аутентичность вообще: "Мое творчество - это я". Это аутентичность, представленная в гуманистической психологии, то есть та, которая предполагает подлинность, независимость и свободу. Свобода - не пресловутая мечта нигилиста, не вседозволенность, а выстраданная в борьбе с самим собой свобода в принятии своих уникальных особенностей и неповторимой стратегии построения собственной жизни. На пути к аутентичности непременно осуществляется личностный рост. Согласно гештальт-терапии, самости предшествуют этапы осознания относительности социальных норм, неэффективности поведенческих шаблонов, утверждения собственной ценности с открытием в себе возможности проявления любых, даже негативных эмоций, с одновременным принятием на себя ответственности за аутентичное поведение в обществе. Аутентичный автор заявляет: "Я созидаю то, что хочу, а не то, что требует от меня общество и время. Я несу ответственность за созданное. Я принимаю себя таким, какой я есть, но не хочу останавливаться на достигнутом: мой ум всегда в поиске. Я понимаю, что творчество помогает мне в знакомстве с собственной личностью и в решении психологических проблем. Я - это я, свободный и искренний". Это своего рода часть порядка в общем беспорядке - эстетический логос в хаосе, согласно Липовецкому.
Следовательно, аутентичный автор - источник творчества с аутентичным героем. Герою, находящемуся в постоянном личностном росте, противостоит не мир филистеров, как это было в романтизме, а информационный хаос, к которому можно отнести как общественные ориентиры, так и экзистенциальный вакуум. Аутентичный автор одновременно все отрицает и со всем соглашается (условие истинного творчества, по словам Камю), поэтому его производные - текст, тема, герой - и выходят за рамки коллективного, и тесно с этим коллективным связаны. Можно сказать, это новые отношения со средой: "Я - твоя часть, но я знаю себя".
Отсюда еще одна черта русского постпостмодернизма - возвращение к прошлым эстетическим и духовным ценностям и построение на их основе индивидуальной стратегии жизни и творчества. Под "прошлыми ценностями" я подразумеваю то лучшее из Нового времени, к которому обращались гениальные модернисты, начиная с классицизма. Без обращения к духовным традициям невозможен выход из экзистенциального вакуума. Постмодернизм как раз таки не выходил из него - в остановке развития и недоверии ко всему он предпочитал смеяться, смеяться даже над собственным смехом. Постпостмодернизму же несмешно - голос сорван, а так хочется петь. Безусловно, остается интертекстуальность, но интертекстуальность на уровне смысла; а если и будет цитатность, то особая - информативная и без пародийности. Человек постпостмодернизма обращается к прошлому за советом, как смотреть в будущее, советы он эти находит и, оперируя аутентичными понятиями, присущими исключительно его личности, создает столь же аутентичное творчество, свободное от разного рода навязывания.
Постпостмодернистская личность - это личность новой формации, первый человек постмодерности. По теории Эпштейна, к постмодерности относится и постмодернизм, и то, что за ним следует. Но человек постмодернизма, к сожалению, ничего в развитие как литературы, так и культуры в целом, не внес, кроме свободы маргинальности, пародийности и пустоты. Постпостмодернизм смотрит трезвым взглядом на современность и всем сердцем жаждет найти в ней хотя бы каплю вечности. Поэтому с большой вероятностью развитие он, пусть не сразу (в России всегда все не сразу), но получит: вряд ли кто захочет пойти против такого развивающегося понятия, как "счастье конкретной человеческой жизни".
Кристина Лужина