Сергей Иванович Кознышев
Этот персонаж проходит через весь роман. Он
присутствует во всех его частях: от первой до восьмой, причем в восьмой части
Кознышев играет немаловажную роль: он является своего рода персоной времени, в
котором жил сам Лев Николаевич Толстой. Именно Сергею Ивановичу автор поручил
охарактеризовать в своем лице общественные воззрения и народные настроения
времени, когда Россия согласилась помочь Болгарии воевать против турок.
С первых страниц Кознышев упоминается как знаменитый
«одноутробный», то есть по матери, брат Константина Дмитриевича Левина; с
Кознышевым мы знакомимся чуть позже,
когда Левин решил остановиться у него по приезду в Москву. Сергей Иванович
предстает перед нами в образе мыслителя, беседующего с профессором на тему:
есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями? В сущности,
это было лишь началом, задало тон дальнейшему описанию данного персонажа.
Философ, мыслящий абстрактными понятиями и имеющий о любом явлении уже готовое мнение, которое он мог с
легкостью отстоять в любом споре.
Что мы знаем о его внешности? Формально – ничего, кроме
возраста, который нам дает точку опоры в достраивании данного образа. Ему было
пятьдесят лет. Но это лишь формальное отсутствие описания. Кознышев умело вел
беседу, пользуясь своим красноречием. В этом ему помогала четкая дикция,
ясность и четкость выражения мысли. Ласково-холодная улыбка играла на его
губах. В разговоре с братом у Кознышева часто был невольно покровительственный
тон, от которого Левину становилось сразу же неловко. Впрочем, из описания трех
братьев, включая Николая, можно сделать вывод о том, какие же люди разные, даже
если их связывают кровные узы. Порыв благородной души Левина и четкий контроль
над всем, вплоть до чувств, Кознышева по отношению к беспутному брату Николаю –
тому доказательство.
В третьей части контраст в характерах и образе жизни
Сергея Ивановича и Константина Дмитриевича усиливается. Кознышев решается
отдохнуть и направляется к брату в деревню, так как он считал деревенскую жизнь
самой лучшей. Стоит кое-что уточнить, по словам самого Кознышева, он любил все:
и деревенскую жизнь, и косьбу, и рыбную ловлю, и походы за грибами, но, в
сущности, любовь эта была или поверхностная (но не голословная) или вообще
дистанцированная, когда Сергей Иванович играл роль наблюдателя, созерцателя
красот деревенской жизни. Как раз о деревенской жизни у Сергея Ивановича было
свое представление: отдых в полном смысле этого слова, неторопливое хождение по
дому, чтение газет, прогулки ради собственного эстетического удовольствия и,
конечно, беседы, долгие беседы на волнующие его темы. Вот как раз с беседами
Кознышеву не повезло, потому что из его брата собеседник получился
поддакивающий, часто молчаливый, глядевший в окно и думавший в это время о
бытовых вещах. Мы не можем осуждать его за такую реакцию, так как это образ
жизни, жизни, наполненной глубоким смыслом, дающей понять, что не словом единым
сыт человек.
«Хохлацкая лень», которую Кознышев считал
наслаждением, была отдыхом от написания сочинения, о котором мы узнаем в
последней части романа. Служение общественному благу, - этот мотив проходит
через весь роман. Именно тема службы является главной в спорах между Сергеем
Ивановичем и его братом, считавшим, что способность деятельности для общего
блага – это недостаток, так как люди идут на службу не из-за любви к делу, а по
рассуждению умом. Хотя сам Кознышев не был ярым защитником общественной
деятельности, что стоит признать, к окончанию романа все кардинальным образом изменится.
Образность мышления, наблюдательность, красноречие,
одухотворенность могли бы вылиться в серьезное художественное произведение
из-под пера Сергея Ивановича, но тому не суждено было сбыться, потому что
именно контроль над своей жизнью, чувствами, узкие рамки его деятельности стали
поводом для написания именно общественного труда, который не пришелся по вкусу
читающей публике.
Кознышев не лишен был высокомерия. В основном, оно
относилось к его брату, равнодушному к общему делу из-за приверженности личным
интересам.
«У него там тоже какая-то своя философия есть на
службу своих наклонностей», - думал он о брате, когда тот упомянул в своей речи
слово «философия». Кознышев осознавал, что все сказанное им не было понято
Левиным. Потому что он не мог понять, - вот на мой взгляд истинная причина
этого факта.
Знавший о народе много, Сергей Иванович не имел с
ними тесного контакта, как имел его брат. Кознышев любил косьбу (скорее всего
из-за поэтичности образа, когда можно постоять в стороне и просто насладиться
этой поистине живописной картиной), но не косил с крестьянами. Ему не нравилась
суета и не-чистота, что даже мух он терпеть не мог. Вот до чего Сергей Иванович
был верен своему установленному порядку жизни.
Но на месте он тоже не сидел.
- Ну, так доволен своим днем. И я тоже. Во-первых, я
решил две шахматных задачи, и одна очень мила, - открывается пешкой. Я тебе
покажу. А потом думал о нашем вчерашнем разговоре.
В это время его брат, Константин Левин, упорно
трудился на поле, причем в дождь. Контраст разителен, даже слегка иронизирован.
Смотрелось комично, и образ Левина в наших глазах сразу же возрастал. Это его
среда. Среда Кознышева – общество, свет. И тут он всегда на высоте.
Вокруг него, если ему предоставлялась возможность
показать себя в обществе, толпились люди, заслушивавшиеся воодушевленными
речами. Возможно, их также привлекала аттическая соль Сергея Ивановича, то есть
тонкое остроумие в беседе. Никогда не принимая чью-либо сторону, он умело
высказывался о достоинствах и недостатках той или иной точки зрения и как бы с
помощью этого оставался в стороне, причем на самом уважительном месте.
«Сергей Иванович спокойно дожидался слова, очевидно
с готовым победительным возражением», - нет более четкой характеристики этого
человека. Мы даже представляем, как он прищуривается, усмехаясь услышанному,
как неторопливы его движения. И здесь совсем не нужен его портрет, так как наше
воображение работает на автора.
Ничего плохого мы сказать о Кознышеве не можем, но
ведь о его чувствах пока ничего не известно. Любовь к Вареньке – внезапно
охватившее его сердце чувство, но, видимо, Сергей Иванович не был создан для
этого, точнее не был готов к любви, ведь это порыв, а порывам был подвержен
лишь его брат.
"Если так, - сказал он себе, -
я должен обдумать
и решить, а не отдаваться,
как мальчик, увлечению минуты". «Вдруг недалеко с края леса прозвучал контральтовый голос Вареньки, звавший Гришу,
и радостная улыбка выступила на
лицо Сергей Ивановича. Сознав эту
улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно головой на свое состояние и,
достав сигару, стал закуривать». Вот он, голос Разума, который каждый раз заглушал
голос Сердца.
«Если бы я
выбирал одним разумом, я ничего не мог бы найти лучше». Да, он любил
разумно, молодел от этой любви, но к чему это привело? Текст признания
превратился в разговор о белых грибах. Смешно и горько одновременно. Автор
потом упоминает об облегчении Вареньки, когда она не услышала предложения от
Кознышева, а также о рассуждениях самого Сергея Ивановича, ставшего отныне
думать, что памяти Мари он не изменит, - все это снимает своего рода
ответственность с участников несостоявшейся любви.
Не любовь, так общее дело: от начала и до конца.
Переворот на выборах, постоянные споры как с союзниками, так и с
оппозиционерами, а потом и издание собственного шестилетнего труда «Опыт обзора
основ и форм государственности в России», от которого автор ожидал успеха, но
успеха не было и не было. Тишина с другой стороны, редкий шепоток в угоду
автору и статьи в «Северном жуке» и в критическом журнале.
«Очевидно, нарочно фельетонист понял всю книгу так,
как невозможно было понять ее. Но он так
ловко подобрал выписки, что для тех, которые не
читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было
ясно, что всякнига была не что иное,
как набор высокопарных
слов, да еще
некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что
автор книги был человек совершенно невежественный. И все
это было так остроумно, что Сергей Иванович
и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно».
От себя лишь скажу, что мужеству Сергею Ивановичу
можно позавидовать, ведь он начал искать оправдание этому выпаду в свою
сторону, а потом вообще старался на тему своей книги не говорить. Далее мы уже
начинаем вникать в последствия неудачи его книги.
«Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее оттого,
что, окончив книгу, он не имел более кабинетной работы, занимавшей прежде
бо'льшую часть его времени.
Сергей
Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал,
куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных,
съездах, собраниях комитетах, везде, где
можно было говорить, занимали часть
его времени; но он, давнишний городской житель, не
позволял себе уходить всему в разговоры,
как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще много
досуга и умственных сил».
И он решил заняться тем, в чем ему успех
гарантирован, то есть славянским вопросом и сербской войной. Это была не
корысть – Кознышев действительно загорелся служением этому великому делу. Можно
сказать, что «энтузиазм, соединивший все слои общества» накрыл его своей
стихийной волной.
Энтузиазм что-то изменил в его сердце, что даже
стало заметно по разговору между Сергеем Ивановичем и Вронским. «В эту минуту
Вронский в глазах Сергея Ивановича был важный деятель для великого дела, и Кознышев считал своим
долгом поощрить его и одобрить».
- Вы возродитесь, предсказываю вам, - сказал Сергей
Иванович, чувствуя себя тронутым. -
Избавление своих братьев от ига есть
цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам бог успеха внешнего
- и внутреннего мира, - прибавил он и протянул руку.
Кознышев смотрел в будущее, заряжая своей идеей о
том, как освобожденный сорокамиллионный
мир славян должен вместе с
Россией начать новую эпоху в
истории, других людей, в том числе и своего брата. Его речи были уже не те
абстрактные, мало касающиеся общества. В сербской войне и служении общему делу
Сергей Иванович нашел свой идеал: синтез долга и чувства.
- Никто не объявлял войны, а люди
сочувствуют страданиям ближних
и желают помочь им, - сказал Сергей Иванович. Позже он пояснит мысль: «Тут
нет объявления войны, а
просто выражение
человеческого, христианского чувства.
Убивают братьев, единокровных и
единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство
возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы».
- Каждый член общества призван делать свойственное
ему дело, - сказал он. - И люди мысли исполняют свое
дело, выражая общественное
мнение. И единодушие и полное
выражение общественного мнения есть заслуга
прессы и вместе с тем радостное
явление. Двадцать лет тому назад мы бы
молчали, а теперь слышен голос
русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать
собой для угнетенных братьев; это великий шаг
и задаток силы.
В сущности, это последние слова Кознышева в романе,
но я не считаю, что он на этом остановился бы. Кознышев справедливо стал
поджигателем людских сердец. Только он увидел у войны истинное лицо.
Голенищев
Это менее значимый персонаж, который появляется лишь
в пятой части романа. Художник Михайлов по виду моментально дает ему внутреннюю
характеристику: выражение лица Голенищева относится им к категории
"фальшиво-значительных и бедных по выражению". «Большие волосы и очень открытый лоб давали внешнюю
значительность лицу, в котором было одно маленькое детское беспокойное
выражение, сосредоточившееся над узкою переносицей».
Вронский встретил своего приятеля совершенно
случайно в одном из итальянских городков, где Голенищев уже два года жил и
работал.
«Действительно, это
был Голенищев, товарищ
Вронского по Пажескому корпусу. Голенищев в корпусе
принадлежал к либеральной партии, из
корпуса вышел гражданским чином и нигде не служил.
Товарищи совсем разошлись
по выходе из корпуса и встретились после только один раз».
Чем же он так привлек Вронского? Отношением к Анне.
Голенищев избегал любой неловкой темы по отношению к Карениной, потому что, как
он считал, понимал ее, восхищался ее красотой и еще более простотой.
Но не всегда все в человеке устраивает, вот и
Вронский нашел в своем товарище неприятные черты. Как и все творческие натуры,
Голенищев сочинял, причем сочинял он уже вторую часть «Двух начал», вернее
собирал лишь материалы и строил планы по созданию статьи. «Вронского удивляло и
огорчало то раздраженное волнение, с которым Голенищев
говорил о занимавшем его предмете. Чем
дальше он говорил, тем больше у него разгорались глаза, тем
поспешнее он возражал мнимым противникам и тем тревожнее и
оскорбленнее становилось выражение его лица.
Вспоминая Голенищева худеньким,
живым, добродушным и
благородным мальчиком, всегда первым учеником в корпусе, Вронский
никак не
мог понять причины этого
раздражения и не одобрял его». В момент своего страстного рассказа «несчастие,
почти умопомешательство, видно было в этом подвижном, довольно красивом лице».
С Михайловым у Голенищева была заранее полная
антипатия. Голенищев утверждал, что лицо Христа нельзя брать для искусства, а
стоит писать лишь портреты, не сворачивать с истинного направления в живописи. «И
как тогда, так и теперь меня необыкновенно поражает фигура Пилата. Так понимаешь
этого человека, доброго, славного малого, но чиновника до глубины души, который не ведает, что творит.
Но мне кажется...» До чего абсурдны эти два мнения, противоречивы, слова
заблудившегося в этой жизни человека. Лицемерие в рамках этики, кощунственное
религиозное мнение и непонимание истинного искусства, - это то, чего мы
понимаем, прочитав слова Голенищева. Но он не одинок в своем абсурде. Взаимная
антипатия сменилась симпатией и лестью, потворству этой лести со стороны
художника Михайлова.
- Это то, что он (то есть Христос) у вас
человекобог, а не богочеловек. Впрочем, я
знаю, что вы этого и хотели.
Вот она, вершина абсурда Голенищева. Краткая справка
из «Философского словаря» для пояснения:
Человекобог - понятие, описывающее идею человека или естественного человека, который сделал из самого
себя или которого сделали как бы богом; антитеза понятию "Богочеловечек" (в качестве
абсолютного Богочеловека рассматривается Иисус
Христос).
Да это даже не абсурд, а замена противоположных понятий.
Откуда Голенищев мог знать, что хотел выразить Михайлов? Про религию здесь ни
слова, но мы и без этого можем понять, что Голенищев к религии относится так
же, как и к искусству. Пилат как славный чиновник и Христос как человекобог.
Что может быть презреннее для верующего человека? Несведущ… Не ведает, что
говорит и мыслит, словно всю жизнь разговаривает о своей статье, напрочь
забывая о здравом смысле.
Комментариев нет:
Отправить комментарий