Озлобленный, сумасшедший, мертвый

Рассматривая свое обнаженное тело в зеркале, я тут подумала кое о чем. Да, хорошие, кстати, мысли часто приходят к нам, когда сидим с опущенными штанами или вовсе без них. Что такое секс, если исключить гедонизм и метафизическую его часть? Мы не можем целовать свое тело. Так пусть его целует тот, кто хотя бы сносен. По сути, мы фанатеем от тех, кто фанатеет от нас. Любовь претендовала бы на вечность, если бы сторонний человек не смог жить без нашего тела, но не в плане получения удовольствия, которое это тело ему доставляет, выполняя некие действия, а в том случае, если само тело наше представляется ему огромным куском любимого торта. Меня любили украдкой - как стянуть ложку варенья, хотя мама запретила: "Ни-ни!" А после стянуть еще, но обильно запить водой, потому что уж очень сладкое. Съесть пару пирожков, кислых яблок и морковь - и вовсе забыть его вкус. Любить надо при свете, чтобы разглядеть каждую родинку и сравнить, стала ли вот эта косточка еще выпуклей или покрылась легким жирком. И поцеловать ее - непременно. Возможно, даже на людях - чтобы те наблюдали, кривили головы, чесали затылки и загадочно (хотя все ясно) улыбались. Секс - это познание себя через посредника: твои руки - мои руки, твои губы - мои губы, твой язык - мой язык. Не отсюда ли эта двусмысленность? "Твое - мое" не как констатация собственности, не как главный образ самадхи, а как проекция своей жадной до любви натуры.

Нас недолюбили в детстве. Всех. Если что и объединяет людей, то отсутствие любви в то время, когда любовь должна быть воздухом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что чужая любовь (оценка) для современного человека - это сок, в котором он варится, переворачиваясь с бока на бок. Этот сок даже успел смешаться с его кровью. Ты существуешь, пока реагируешь. Не реагируешь - тебя стирают из памяти. Человеку не нужен человек, который не будет реагировать на него, в большинстве своем одобрять и порицать разве что намеками. Я разговариваю с кем-то, и я существую. Я разговариваю с собой, и я перестаю существовать. Наедине с собой я для общества никто (если, конечно, на мне нет ярлыка "известная личность" и тому подобных). Спасает ситуацию искусство: в борьбе за общую идею нет друзей - друзья подразумевают обмен конкретной информацией; это один из примеров, доказывающих, что дружба умеет портить.

Но я продолжаю смотреть в зеркало. В классическом искусстве - от античности вплоть до начала 20 века - ценилось все женское тело, а не отдельные его части, как сейчас. Поэтому раньше было много снимков в полный рост, да и картины рисовались не по принципу "красивая грудь", "красивые бедра", "красивые запястья", а исходя из понимания, что ценен сам факт наличия женщины, рожавшей и столь прекрасной после адских мук. Конечно, в раннем кинематографе была велика доля фетишизма относительно женской фигуры, но, опять же, фетишизму подвергалась женщина целиком, и если и давались крупным планом отдельные крупицы, то с учетом целой картины. Сейчас женское тело разрубили на куски, каждый кусок красят и хвалят. Зрителю важно существование, например, длинных ресниц - какое ему дело до той, которая ими обладает? Как стихотворение превращается в перечисление далеких друг от друга образов, так и женщина становится совокупностью частей, оценивающихся обществом по отдельности: "Грудь хороша, а вот бедра не нравятся". До запястий уже дело не доходит - тут тонкий вкус нужен. Знали наши предки толк в наслаждениях: от одного подглядывания в замочную скважину их положительно трясло. Если вспомнить дневниковые записи фотографа Сесиля Битона о Грете Гарбо, то найдется ли сейчас представитель искусства, с такой же страстной внимательностью впитывающий в себя черты прекрасной женщины? В мире, где ценится информация, а не чувства, женщина перестала быть объектом искусства и стала набором телесных символов, которые у искушенного зрителя при напряжении эстетического чутья могут вызвать только что-то вроде легких конвульсий. Искусство - интересное, девушка - милая, природа - фотографии в социальной сети, а сердце продолжает молчать.

Так уж вышло, что ныне уникальная мысль считается высокомерием. Точка зрения не такая, как у всех - и тотчас "Тебе здесь не место!" Тебе, прокаженному собственной одиозностью. Никто и знать не хочет, что образ мышления не защита, а явление врожденное - больше генетическое, чем наносное. Одаренные люди вырастают из одаренных детей, они не получают одаренность из книг; книги, максимум, могут эту одаренность развить. Высокомерие - это всего лишь демонстрация того, чего нет у большинства. Здесь нет никакой войны. Это заявление: "Иди ко мне. Я уникум. Обещаю, ты обогатишься мной". Сейчас же социализация такова: "Иди ко мне. Я такой же, как и ты. Вместе мы переживем эту трудность под названием "жизнь". С человеком, который выше, сложно. Такому человеку надо поклоняться, у него учиться надо, а так и до самосовершенствования недалеко. У души слишком тяжелый зад, чтобы его приподнять. Общение превращается в инструмент, с помощью которого сирый и убогий индивид перестает быть сирым и убогим. Духовный обмен исключается, а ведь еще век назад взаимодействие людей рождало культуру, слово "общение" стояло в одном ряду со словами "познание", "развитие", "уважение". Что уж говорить, мужчины разучились вести с женщинами беседы. На галантного мужчину смотрят искоса: "Гей? Педофил? Извращенец?" На галантную женщину смотрят с усмешкой: "Ты смотри, как нос задрала! Пафосная сучка!" Поголовное варварство, из-за которого предпочитаешь общение исключительно с самим собой, слывешь озлобленным, сумасшедшим, мертвым.